Повести и рассказы

Молодежь ищет лицо.

А я, лишь только встречу так снаряженного подростка (у него, конечно, еще и золотое колечко на левой ноздре, и серьга на ухе, и «косичка Мастера» на затылке), слышу хриплый хохот своего дядя Саши, который носил усики-треугольник, похожие на усики маршала Ворошилова.

— Бороду носит старый человек. Бороду носит мудрый человек. Мужчина должен носить усы. Пока он может действовать.

— В каком смысле, дядя Саша?

— В любом! — был ответ. И ответ казался бы запальчивым, если бы не весь облик невысокого, слегка кривоногого (привык сидеть в седле), но чрезвычайно сильного, темноликого дяди Саши, по-татарски, — Шаех.

Его мы звали иногда дядя Шейх, на что он гневался.

— В нашей стране не может быть шейхов, мы уничтожили богачей как класс.

— А зачем же, дядя Саша, начальство обещает людям процветание и благополучие?

— А затем, малыш, что все это будет, но сразу у всех, постепенно. А не так, чтобы кто-то выделялся, один богач, а другой в лаптях.

— А если, дядя Саша, один работает хорошо, а другой не хочет работать?

— Воспитаем! — рубил он ладонью воздух крест-накрест, в разговорах со мной становясь как бы и сам подростком. — Заставим! В Конституции написано: кто не работает, тот не ест.

— А если он упорно не работает? А голодовка — это уже политика… я слышал…

Он замирал, уставив на меня свои вздрагивающие желтоватые тигриные глаза. И усики, треугольные его усики тоже подрагивали, словно дядя Саша принюхивался: а не пахнет ли от меня чем-то вражеским, буржуазным, не начитался ли я чего-то недозволенного… Хотя где и откуда? Кроме хрестоматии и разрешенных книг из библиотеки в руках ничего не имел. Разве что слышал россказни, которые и до нашей деревни доходили… да и сам иногда сквозь треск и вой радиоприемника поймаю неведомую станцию, где квакающим голосом кто-то рассказывает ужасные новости из жизни советской страны…

Врут, наверно.

— Врут! — прищурясь, продолжал смотреть на меня дядя Саша. — Отрабатывают деньги капиталистов. Ты мне веришь?

— Верю, — отвечали мои губы, мое горло. Кому же еще верить, как не обладателю двух орденов Боевого Красного Знамени, ордена Красной Звезды и десятков медалей, кто, по рассказу моего отца, переправил в свидетельстве о рождении 1925 на 1923, чтобы попасть на фронт. Когда военврач с сомнением глянул на подростка, мол, не слишком ли хлипкий, дядя Саша подпрыгнул и в воздухе вихрем перевернулся и приземлился на ноги и честь отдал! Отец к тому времени был уже в частях, но если бы оказался в селе, ни за что бы отпустил младшего братишку в пекло…

Как не верить человеку с таким взглядом, у которого пульс девяносто и даже сто, который живет, как горит. Приехав к нам в родную деревню из города, он за месяц отпуска столько полезного делает для нашей семьи, для соседей, для колхоза: поднимет ворота при въезде в нашу Разгуляевку, договорится, приведет на случку знаменитого жеребца с медалью из соседнего колхоза, прибьет доски на протекающую крышу школы, выкопает новый колодец, потому что прежний заилился, да и мусора туда много накидали мальчишки. А еще он обязательно устроит гонки без седел на самых быстроногих лошадях колхоза по лугу и сам выиграет приз — подхватит с травы растопыренными пальцами расписной платок самой красивой девушки села, а еще он поиграет с детьми в войну, побегает с нами по холмам и оврагам, гукая, изображая выстрелы, а потом покажет класс стрельбы из ТОЗовки, которую всегда возит с собой.

Сверкающий черный маслянистый ствол… гладкое деревянное цевье… насечки на боку приклада… прицельная колодка с движущейся планочкой: можно поставить на 50 метров, можно на 100… О, с каким трепетом я брал в руки это оружие! С каким восторгом я разглядывал тонкие медового цвета патроны со свинцовыми пульками…

— Дядя Саша, а на охоту нынче пойдешь?

— Я, — по-немецки отвечал мне дядя Саша, горделиво вскинув голову.

Да, я забыл сказать, у него и нос особенный — с горбинкой, как у коршуна или орла. Почему-то у папы и у меня обычный, скромный… а ведь родня…

— А меня возьмешь?

— Яволь, — отвечал дядя Саша. И нарочно ломая русское слово, как если бы он был полуграмотный татарин, добавлял: Канишно. Абазателно.

После чего весело хохотал…

Никогда не забуду эту охоту на уток. У нас в те годы еще мельница на реке была, жернова крутила, сотрясая гулом и рокотом воды берега, обросшие ежевикой. Перед плотиной стояла, подрагивая, зеркальная вода, во все стороны уходили озера и старицы, поросшие белыми купавками и камышом с тяжелыми веретенами. И сюда, конечно же, время от времени приводнялись стаи крякв. Прилетали они откуда-то с верховьев реки.

У дядя Саши не было бинокля, но рыжие глаза у него зоркие, как у нашей кошки Люси, которая может с места вдруг прыгнуть на стену и шаркнуть когтями невидимого для меня комара или мушку.

— Ага! — цедил из-за стола дядя Саша, втянув губы под усики-треугольник и сверкая глазами в сторону лугов. — Летят!

— Где?! — вскидывался я и выбегал на крыльцо. — Где, Шаех-абый?

— Главное, я здесь, на месте и в нужный момент! — отвечал он, выходя на пружинящих ногах следом, на плече уже висит мелкокалиберка, в руке сумка с патронами и с двумя фляжками — с водой и водкой. — Шнеллер!

И мы бежали, старый и малый, мимо колхозной бахчи с наросшей капустой размером с футбольный мяч, мимо старых ветел, по выжженной зноем стерне скошенного луга, — я босиком, подпрыгивая, когда уколюсь, а бывший солдат в ботинках.

И чем ближе к кудрям ивняка, к рябине и ежевике, тем ниже пригибается дядя Саша, и я подражаю ему.

Вдруг слышу плеск — где-то совсем рядом на реке плеск: это утки…

Вот крякнула одна, вот закрякали сразу несколько других… Какая радость! И вдруг с шумом и свистом, словно их пугнули, они взнялись и полетели прочь — низко, низко… уходят, уходят… даже отогнутые назад лапки видно… Что-то почуяли?

— Падаем! — прошипел дядя Саша, и мы рухнули, разгребая ветки еремы.

Прямо перед моим ртом — сизая, туманная ягода ежевики, я ее беру дрожащими губами. Сердце бешено колотится, ягоду не могу проглотить.

— Вернутся… — щерит зубы дядя. И, подтягиваясь, ползет по-пластунски к воде, к кочкам рогоза, к розовым его цветам, к белым кувшинкам с округлыми тарелками листьев, распластанными по воде.

Я локтями уже в воде, неловко булькнул, — дядя Саша сердито оглядывается… Тишина.

Охотник, медленно развалив перед собой стволом винтовки стену камыша, изготовился и замер.

Комар лезет мне в ухо, а другие два крутятся возле носа. Но руки мои заняты: я на них упираюсь, если я освобожу их — лягу грудью в черную воду. А между тем пальцы мои в тине наткнулись на что-то шевелящееся, от страха и брезгливости я выдергиваю со чмоканием одну руку и шепчу:

— Дядя Саша, тут раки, да? — Я неплохо плаваю, я неплохо рыбу ловлю, но боюсь всего невидимого, живущего в иле: пиявок, волосоподобных существ, червей.

— Летят, — свистом губ отвечает, толком не расслышав меня, охотник.

И правда, утки, кажется, возвращаются. Сделали круг, чуть выше зеленых зарослей, и вот, не завершив второго круга, вытянув «шасси», посыпались на воду. И молча, умиротворенно закачались на сверкающей поверхности.

Дядя Саша огладил двумя пальцами свои ворошиловские усики и явно изготовился стрелять, хотя расстояние до цели неблизкое — метров семьдесят. Может, поближе подплывут?

К моему восторгу, одна неожиданно приблизилась и замерла на воде боком к нам. Почему же дядя Саша не стреляет?! Вот же мишень!

— Дядя Саш!..

Он в ответ только дернул щекой: не мешай.

Вот серая уточка совсем уж близко… Ну, почему, почему дядя Саша не стреляет??? Он боится не попасть? Тут и я попал бы.

Гребя желтыми перепончатыми веслами, птица вновь отдаляется. Эх, ты, дядя Саша! Упустил! Ну, стреляй хоть в кого.

В эту минуту охотник полуобернулся и, отлепив палец от спускового крючка и разогнув, показывает: видишь? Что он хочет сказать? Тычет то вправо, то влево.