Конец митьков

Вот Лев Толстой известно как поднабрякнул отчего-то на Шекспира, сотни страниц потратил, пытаясь обидеть побольнее, поиздеваться над невнятностью, неуклюжестью многих мест в его пьесах, — а анекдот про дудочку достигает того же куда быстрее и обиднее, будучи неуязвим для встречной критики (а это и есть митьковский стиль).

Я просил Митю вновь и вновь рассказывать анекдоты свежим гостям; самому мне тоже было чем блеснуть — в те дни я написал цикл стихотворений «Полусухариныи сад» и теперь, заведенный свободой и предельностью Митиных интонаций, орал стихи этого цикла с таким надрывом, что Охапкин всерьез испугался. Охапкин, первый-второй ленинградский поэт того времени, раз в пять минут вбегал на кухню и дрожащим голосом спрашивал:

— Что? Что случилось? Отчего вы так ругаетесь?

— Стихи читаем, — пояснял я с оттенком превосходства: ты, мол, Охапкин, бубнишь там что-то торжественное, а вот послушай как надо.

Митя любит вспоминать такие вещи. И я люблю Мы с ним оба сентиментальны. Уже после моего ухода из «Митьков» встретились, вспоминали тот день.

6. Как все было хорошо

 Еще раз приведу это произведение, дуплетом:

Стихотворение, что почти уникально для Митиной поэзии, полностью самостоятельно. (Сходство с известной песней Верки Сердючки является чистым совпадением; или у Верки Сердючки «все будет хорошо»? Тогда и сходства нет.) Да я не иронизирую, мне действительно нравятся эти простые слова.

В начале восьмидесятых мы смиренно и с удовольствием работали в котельных, писали маленькие картины — ведь куда их девать, где хранить? Мастерских тогда не было, покупателей было совсем чуть-чуть. При этом Ленинград был полон прекрасными художниками (сколько бы их ни уезжало за границу, чтобы увянуть там). Арефьевский круг, школа Сидлина, стерлиговцы. Устюгов, Левитин, Россин, Геннадиев, Миша Иванов. Совсем молодые Сотников, Котельников, группа Флоренского — всех и не перечислишь, но Митя далеко не последний в списке, а на мой вкус, даже один из лучших (две его работы тех лет висят у меня на кухне; и в самую горькую минуту не приходило в голову их снять).

Митя был забавен, артистичен. Собственно забратались мы с ним в 1983 году и не расставались неделями. За последние 25 лет даже Митины друзья детства настолько привыкли к системе митьков, что с трудом вспоминают, каким он был в 1983 году, экстраполируют нынешний его образ и в давнее прошлое. На кого же он был тогда похож? Есть такой сорт крупных хиппи. Или на непутевого ковбоя, наполовину «латиноса». На молодого, еще полного надежд Карабаса-Барабаса. Всё не русские типажи, ничуть не «самый обаятельный наш национальный тип». Образа он еще не нашел, образ свалится на него через год. Так и стоит в глазах: тонкий (!) с романтически-насмешливой улыбкой читает Роальд Мандельштама, и ведь хорошо читает, без нынешнего митьковского гламура. Боясь быть уличенным во лжи поправлюсь: с «тонким» я преувеличил — но он казался таким в сумерках, среди камней у Финского залива. Мы по очереди взбирались на валун и читали сестренкам первого призыва стихи, такие у нас тогда были развлечения мягкие, ничего брутального: брали напрокат велосипеды на станции Солнечное, ехали к заливу пить портвейн и купаться голыми при луне. Иван Сотников, ныне отец Иоанн, мог добавить остроты: неплох был его способ добывать пиво в хорошую погоду. По дорожке вдоль Приморского шоссе через сотню-другую метров стоял продавец с алюминиевым столиком, торговал бутылочным пивом. Одна бутылка, являя собой экспонат бутылочного «Жигулевского» пива, стояла на столике. Супермен Сотников ехал на велосипеде от Солнечного до Зеленогорска и, не снижая скорости, хватал эту бутылку-экспонат. Даже не отъехав на безопасное расстояние, он эту бутылку выпивал или складировал в рюкзак — продавцу оставалось только орать и показывать кулак, товар-то не бросишь. Единственный риск для Сотникова состоял в том, что, услышав жалобные крики продавца, следующий по маршруту продавец мог насторожиться и принять меры к охране экспоната.

Но Иван бывал приглашенной звездой, не совсем из нашей компании. И «Митьков» будущих еще не было с нами в том году. Было много сестренок. Из художников — Вермишев, Угринович.

Придет пора писать мемуары, напишем об этом золотом времени. «Конец митьков» — не мемуары, а комментарии к концу «Митьков». Хотя даже про жанр мемуаров Наталья Трауберг отозвалась жестко: «Это и соблазн беспощадности, и соблазн самохвальства, и сбой памяти, и наконец то, что мы не знаем всей правды», а потому, как великолепно сказала Екатерина Андреева, «хорошо смеется тот, кто последним пишет мемуары». А что до чистой правды — ее мы узнаем только на Страшном Суде.

Сейчас я стараюсь описать реальное положение дел (уже не fiction, не художественную литературу пишу), но каждое событие, каждый человек могут быть реалистически описаны по-разному, в зависимости от освещения и положения наблюдателя.

Возьмем такого одиозного персонажа, как Гитлер. Вряд ли кто-нибудь усомнится, что к своей собаке Блонди он был развернут самой лучшей стороной, и, если бы она могла оставить нам реалистичное описание Гитлера, это оказался бы очень привлекательный человек. Да и к Еве Браун Гитлер был развернут хорошей стороной, и ко многим умным военачальникам, а вот к своему братку дорогому, братушке Эрнсту Рему, он вдруг развернулся совсем с другой стороны. Вспоминая судьбу Рема, Дантона, Бухарина и тьмы им подобных, благоговейно изумляешься: это сколько же в митьках было страшной силы гуманизма, что они в самом начале своего победоносного движения не пожрали друг друга? Не могут пожрать друг друга только битники всякие, анонимные алкоголики да хиппи волосатые — у них нет политбюро, чтобы верным курсом вести низовых товарищей...

Есть места, куда Митя и сейчас развернут своей лучшей стороной, — к своей семье. И «Дом Надежды на Горе», реабилитационный центр для алкоголиков, — Митя, мне кажется, только хорошее там делает, вот ему бы и действовать в этом направлении.

В 1983 году Митя и ко мне был развернут своей лучшей стороной, и «как хорошо все было»...

И дернуло же меня написать «Митьков»...

Начало

7. Текст «Митьки»

Идея митmков пришла мне на ум около 2 часов дня 23 сентября 1984 года, когда я подходил к своей котельной на Петровском острове (это точно: хронометраж того удивительного дня для меня памятен по другим событиям, которые привели к серьезному изменению моей личной жизни, но это другая история [1]). Я придумал абсурдное, завораживающее слово — «митьки», и засмеялся. Конечно, невелика хитрость — употребить имя Мити во множественном числе, но из этого слова сразу материализовалась система «митьков», точнее, материализовалось особое качество, прилагательное «митьковское», пронизывающее ту сладкую пору раннего алкоголизма, вечную весну.

Придя в котельную, я, не отвлекаясь на обслуживание котлов, записал первую часть этой книги, потенциально бесконечной.

Написанное вовсе не отражало какую-либо реальность, тем более не было манифестом какого-либо существующего явления по большому счету было все явно, что писать, лишь бы описывать по-митьковски. Коснемся сразу одного распространенного заблуждения, выраженного, например, в статье В. Рекшана «Митьковские пляски» («Невское время», 22.04.2008 г.). В книге «Митьки», поясняет Рекшан несведущим читателям, «передавались быт и речь нескольких художников, из которых наиболее характерным был Дмитрий Шагин», об этом и есть книга.

Уж не говорю о том, что быт и речь персонажей (как художники они позиционировались только с третьей части) были придуманы. Материалом для этих придуманных быта и речи, конечно, послужили наличные быт и речь, но латентно присутствующего в Мите митька нужно было еще вытащить. Книга написана так, будто она документально передает происходящее? Да ведь почти все книги утверждают, что они описывают реальные события; многие писатели — Довлатов, Лимонов — пользуются жизненными наблюдениями, описывают своих родных и близких, не изменив имен...