Берлинский этап (СИ)

— Посидите немного, — бросил девушкам комендант. — Сейчас придёт солдат, отведёт вас в порт.

Порт Нина представляла иначе: большим, с кораблями, огромными волнами. Одна за другой набегает. Где-то слышала, что самую огромную, девятую, так и называют: девятый вал.

Но не было ни волн, ни моря. И пароходы в порту не пароходы. Так, пароходики речные.

Только дома одичавшими окнами хмурились из-под обугленных крыш, да гулкое эхо караулило в подворотне: вдруг да раздадутся шаги и голоса.

— Там, на берегу столовая, и кухня вместе с ней, а здесь, девчата, коммутатор, — показал солдат на будку, наскоро сооруженную из досок, хотя и двухэтажную. — Работать будете сутками, через двое. Отдохнёте немного и опять на работу. Сейчас здесь девушка вообще одна работает, а втроем-то уж справитесь. Хорошая девушка. Клава. Она вам всё и покажет.

Солдат улыбнулся, невольно выдав, что Клава ему небезразлична. Она и впрямь оказалась милой, говорливой, но не острой на язык, как Аня. Так, балоболка. Глаза большие черные — цыганские, а нос задорно вздернут, в конопушках-монетках (у цыганок таких не бывает).

Освоить новые обязанности на коммутаторе не составило труда. Всего-то — навсего двенадцать номеров.

— Как зазвонит телефон, загорается огонёк, и с номера падает крышечка, — ввела новеньких в курс дела Клава. — Втыкаете штепсель в отверстие. Слушаете разговор, а как закончат — разъединяете. Вот и все дела.

— А чьи это номера под крышечками? — осторожно приподняла одну из них Анна.

Клава быстро пробежала пальцами по крышечкам:

— Комендатура, врач, медсестра, командир порта, связист, второй связист, катера. А вот этот номер «12» нашего командира полка связи. Запомнили?

— «Двенадцать» — командир полка связи, — повторила Аня. — Запомнили.

Глава 2. Розы на развалинах

Как смена кожи для змеи, так новое платье для девушки, женщины — обновление, новая жизнь; если хотите, новая эра. Но если нарядов так много, что каждый день — новая эпоха, женский инстинкт обновления притупляется.

И наоборот…

Старая кожа мала и нестерпимо хочется выбраться из неё, но нельзя. И вдруг разноцветным фейерверком бархат, шелка, крепдешин, крепжежет — всё, что хочешь, пожалуйста.

Сейчас, конечно, уже не так, как после освобождения: заходи в любой дом, бери, что хочешь. Но могут и перепасть остатки роскоши.

… Платье, которое принёс старшина, и впрямь напоминало змеиную кожу — зелёное, отливом зачаровывающее женский взгляд.

Нине как раз под глаза — серо-зелёные с длиннющими ресницами. Русалочий наряд.

Но старшина условия поставил строгие:

— Кто выпьет кружку спирта, того и платье.

Наряд, как сеть-приманку, расправил на столе.

Сам — взгляд прехитренный, хотя обычно серьёзный. Звание командира взвода расслабляться не дает. Настоящий солдат, из тех, кто всю войну прошёл. На вид лет тридцать, бывалый.

Пузатая кружка рядом с нарядом ждёт смелых. Из фляжечки старшина до самых краёв её наполнил, не поскупился (пейте, дескать, девчат, на здоровье!).

— Товарищ старшина, где ж нам выпить столько? — с сомнением, почти враждебно посмотрела Аня на алюминиевую кружку.

Самой смелой оказалось. Пить не умеет, но очень уж платье красивое. Не столько даже платье, сколько сама ткань — изумрудный атлас. В лисьих глазах зажглась хитринка: мысленно Аня примеряла наряд на себя.

Но кружку допить не смогла. Сделала несколько быстрых глотков — зашлась кашлем.

Не видать, значит, платья.

А старшина только смеется:

— Следующий!

Следующей отважилась Клава. Старшина, конечно же, не мешкая, долил в кружку спирта, чтоб снова было до краев.

Девушка настороженно пригубила резко пахнущее содержимое кружки, сразу видно, в первый раз. Сделала глоток и сморщилась:

— Нет уж, пейте сами. Не хочу я вашего платья.

Нина ещё сомневалась. Её дежурство, а кружка огромная, трехсотграммовая.

Но зелёный шёлк так и просился в руки, и девушка отважно поднесла кружку ко рту.

Выпила залпом

— Молодец! — удивился старшина. — Держи. Заслужила.

Торжественно вручил шёлковую награду, но радости от платья девушка уже не ощутила, только положила его рядом на стол, и он поплыл вместе со стенами, как солнечная система вокруг солнца.

Даже не заметила, как испарились, словно джины из бутылки, и старшина, и все остальные.

Только голос. Строгий, даже злой.

— Кюстрин! Кюстрин!

И звонок пронзительный и долгий, как звонок будильника.

«Командир полка связи…»

Но телефонная трубка выпала из рук, а мысль потерялась в хаосе странных каких-то видений.

Утром командир полка связи явился на коммутатор собственной персоной. Внезапное появление пожилого полковника обычно не предвещало ничего хорошего.

«Кто дежурил?», — донеслось до Нины всё ещё как будто во сне, в голове стоял гул, и каждый звук отзывался болью.

— Аксенова Нина дежурила, — ответил какой-то солдат.

— Десять суток! Отведите её на гаупвахту.

Гаупвахтой служила маленькая комната с крошечным зарешеченным окошком для еды, располагавшаяся в казарме. Аня с Клавой и знакомые солдаты старались скрасить вынужденное одиночество Нины гостинцами.

Заглядывал пару раз в карцер с бутербродами и сам старшина. Видя, к каким последствиям привела его шутка, виновато почёсывал затылок:

«Вот дурак, зачем только спирта тебе налил…».

Но на пятый день командир отменил наказание, а ещё через несколько дней после того, как Нину освободили из карцера, как ни в чём не бывало зачинщик зашёл на коммутатор, как раз, когда все три девушки были в сборе:

— Девчата, хотите съездить за Кюстрин? Там печи, где людей жгли фашисты…

Идти было тяжело, шли какой-то насыпью: земля рыхлая, да ещё и вперемешку с мягкими и крупными камнями, а внизу пролегала железная дорога, уже одичавшая, заросшая, как щетиной, бурной майской зеленью.

…Камни… Нина хотела и не могла не думать о камнях.

Они вспоминались, назойливые, как комарьё, но камары кусают не больно.

В отличие от камней в шаловливых руках немецких мальчишек, не упускавших случая окатить русских сверстников колючим градам. Нина боялась камней, а Илюшка долго не мог смириться с несправедливостью: он, несомненно, куда более ловкий и смелый, чем неповоротливая немчура, и не имеет права дать сдачи.

Полицейский участок. Конец войны, но немцы ещё не верят в поражение. Их, узников, собрали в участке для острастки.

Полицейский брызжет от возбуждения слюной, отчетливо выхаркивая слова: если кто не будет слушать своего хозяина, будем отправлять в концлагеря.

Обратно возвращались в барак понурые. Илюшка с Ниной плелись позади всех.

— Эй! — донеслось откуда-то сверху. — Русский швайн!

Дети, как по команде, посмотрели наверх. В окне второго этажа немецкий мальчик корчил рожи. Смачно выкатил язык и Илья.

Немецкий мальчик неожиданно отпрянул от окна, а через минуту из того же дома выбежал немецкий солдат с перевязанной рукой. Второй, здоровой, он от души скрутил ухо Илье:

— Их апшкайн тайне коп! (*Я оторву тебе голову. — Прим. авт.), — грозно прокричал на всю улицу неожиданно появившийся мститель.

Старшина опустился прямо на траву, приглашая спутниц последовать его примеру, задумчиво посмотрел вниз:

— Где-то здесь в войну был крематорий. Наверное, рельсы туда и ведут.

Старшина вытянулся поудобнее и нащупал под собой что-то странное.

— Здесь какая-то решётка, — принялся он разгребать землю.

За решёткой была пустота, огромная, чёрная. Она как будто приглашала приобщиться к какой-то страшной тайне. Но как ни старался старшина вырвать решётку, казавшуюся непрочным препятствием, она как будто пустила глубоко в землю железные корни, и мужчина опустил руки: