Ограбление по-беларуски (СИ)

Лявон отмалчивался, потому что не знал, кем он хочет быть. Ему нравилось гулять по лесу, собирать грибы, смотреть на костёр, купаться. Лесником? Читать книжки тоже нравилось. Библиотекарем? Отец хотел, чтобы Лявон пошёл учиться в медицинский институт и стал врачом. Лявон врачом становиться не хотел. Он один раз лежал в районной больнице с аппендицитом, и ему не понравилось абсолютно всё. Доктор был сердитый, строгий, прокуренный, и однажды неуместно сильно отругал Лявона за незакрытую дверь в палату. Кормили совсем пресной пищей, а соль в солонках была отвратительно слипшейся. Сетка в кровати неудобно провисала. Соседи громко храпели и все были преклонного возраста. Сиденья унитазов были в моче. Конечно, всё это имело только косвенное отношение к медицине, но Лявон твёрдо решил не быть доктором. Тогда он ещё не осмеливался открыто возражать отцу и только смотрел безучастно в сторону. Отец ничуть не обижался на его молчание, воспринимая его как послушание, выходил и двигался дальше, к комнате Миколы. Микола обычно пропадал у кого-то из друзей, и отец с чувством выполненного долга шёл снова на кухню. Там его ждала бутылка водки в холодильнике и радиоприёмник на подоконнике. Он закусывал яблоком первые пятьдесят граммов и принимался за поиски радиопередач.

Больше всего ему нравились песни или романсы, особенно под гитару. Хотя радиостанций, передающих песни под гитару, было немного, и отец мог бы записать или запомнить их частоты, он этого не делал. Ему нравилось каждый раз заново блуждать по волнам эфира, снова и снова радуясь случайному попаданию на любимые станции. Возможно, думал Лявон, шипение и переливы, извлекаемые отцом из приёмника, представляются ему игрой ветра в парусах, шумом волн, а сам он, стоя на капитанском мостике в белоснежном кителе и фуражке, щурясь от солнца и брызг, вглядывается вперёд, в горизонт. В детские годы Лявон ещё не испытывал столь сильного раздражения к отцу, которое развилось позже; в те времена он почти всегда выходил на кухню и садился рядом. Отец оборачивался к нему и спрашивал, не хочет ли Лявон яичницу. Потом продолжал странствия по станциям. Иногда Лявон просил его остановиться и дать ему послушать ту или иную песню. Отец настраивался поточнее, чтобы шума было меньше. Вставал, закуривал и громко отрыгивал. Отец где-то прочёл, что отрыгивать — традиционная немецкая привычка и что ничего плохого и стыдного в ней нет. Ему казалось, что это всех даже забавляет и развлекает. Но Лявон питал отвращение к этой гадости уже тогда. Настроив приёмник, отец принимался готовить яичницу и неспешно съедал её, в процессе выпивая ещё несколько рюмок. В особо проникновенных музыкальных моментах он дирижировал вилкой, наведя на Лявона многозначительно-пьяный взгляд.

«Как всё-таки поразительно это, — думал Лявон, минуя синий ящик. — Прошло столько лет, я уже взрослый человек, самостоятельно и здраво мыслящий, а детство по-прежнему крепко держит меня. Интересно, у всех ли так? Или это только я чрезмерно впечатлительный?» Он пытался понять, не вредит ли всё это его мужественности, по крайней мере, в глазах хуторянки. А порой что-то заставляло его придумывать нелепые сцены, в которых он выглядел смешно и жалко. Например, как его отец отрыгивает в присутствии хуторянки. Лявон ёжился от стыда и терялся, не зная, как себя вести. Хоть подобные мысли посещали его и нечасто, но на краю сознания потом ещё довольно долго оставался мутный осадок.

По пути из университета Лявон делал небольшой крюк и заходил в продуктовый отдел на первом этаже ЦУМа, чтобы пополнить запасы апельсинового сока. Продавцы в отделе, всегда одни и те же, уже давно запомнили его и готовы были улыбаться и здороваться, но Лявон делал вид, что он здесь в первый раз и никого не знает. Продавцы тогда тоже серьёзнели, отводили взоры и возобновляли беседу друг с другом. Лявон никогда не задумывался, почему он чурается этих милых и доброжелательных людей. Наверное, в глубине души он боялся, что начав здороваться и сблизившись с ними, он откроет какую-то тайну о себе и станет им подвластен. Соки стояли в глубине отдела, за молочными продуктами. Прежде чем попросить свой сок, Лявон внимательно оглядывал стеллаж в поисках новых сортов, та марка, которую он пил, надоела ему уже изрядно, особенно своим внешним видом — на её коробке были изображены два апельсина, один целый, в второй разрезанный. «Фантазия оформителя безгранична», — усмехался Лявон. Но выбор соков всегда оставался прежним, другого такого же, натурального и без сахара, не было. Краем уха он слышал обрывки разговора продавцов, разговор неизменно вращался вокруг каких-то тихих песен. Продавец повыше, ещё не старый, но уже седоватый, всегда очень серьёзный, объяснял коллегам что-то об уникальности. Невысокий и плотный в целом соглашался, но с оговорками, видимо он любил научную точность и верил в объективность. Третий, совсем юный, в разговоре участия не принимал, но часто негромко напевал и поглядывал на Лявона. «Как им не надоедает об одном и том же, — думал Лявон. — Что за песни такие?» Он брал два-три литровых пакета своего сока и направлялся к выходу.

В ту пятницу, с которой начинается история, по пути домой на Лявона накатило настроение, порой всецело овладевающее им — жажда перемен и даже некоего подвига. В такие минуты он становился непохож на себя: взгляд загорался, опускался с небес, движения становились резкими и точными, развязывался язык. Такие настроения были сродни тому порыву, который когда-то подвигнул его на разукрашивание синего ящика, но более сильные и светлые. Откуда они берутся и что с ними делать, он понять не мог, и только ускорял шаг, сверкая глазами. Так вот, в ту пятницу ему пришла в голову смелая мысль — начать здороваться с продавцами в гастрономе. И, возможно, познакомиться. И — кто знает? — может даже расспросить их об их песнях. Исполненный решимости, он взбежал по каменной лесенке, толкнул дверь и устремился к продуктовому отделу, ожидая увидеть направленные на него из-за прилавков три пары благожелательных глаз и заготовив громкое приветствие. Но, к его досаде, за кассой сидел только невысокий и плотный, он что-то писал, опустив голову. Несовпадение составленного в уме плана и реальности было так неожиданно, что, когда невысокий и плотный наконец поднял на приблизившегося Лявона глаза, тот смешался и отвёл взгляд в сторону, не проронив ни слова.

После сцены в магазине жажда перемен и свершений почти утихла, но всё-таки обязательно нужно было совершить если не подвиг, то хотя бы поступок. И, когда Лявон добрался до дома, решение вдруг пришло: он пойдёт в баню не в воскресенье, как обычно, а в субботу. И при этом в самую далёкую, которую он знал: розовую баню в Чижовке. Чтобы не просто мытьё, а маленькое путешествие.

Глава 2. Кто такой Рыгор

Рыгор был известен знакомым, соседям и просто добрым людям как вольный автослесарь возрастом около тридцати лет, большой любитель выпить и поесть. Он имел коренастую, крепкую, вполне гармоничную фигуру, подпорченную спереди животиком, который, впрочем, умело маскировался одеждой в свободном летнем стиле. Округлое и высоколобое лицо оживлялось коричневыми глазами и густыми бровями, а низкий, чуть раздвоённый подбородок придавал ему мужественности. Тёмные волосы, с возрастом начавшие отступать со лба, Рыгор зачёсывал назад, слегка наискосок, и регулярно их остригал. Так же регулярно и внимательно он занимался и прочими составляющими своего внешнего вида: никогда нельзя было увидеть его плохо выбритым, или с торчащими из носа волосками, или с тёмной каёмкой под ногтями, или с пятном кетчупа на футболке.

Тем ценнее была его аккуратность и чистоплотность, что почти всё своё время он проводил в гаражах за починкой автомобилей для частных клиентов. Ремонт получался у него очень неплохо, самые сложные работы всегда удавались, и Рыгор слыл среди владельцев машин настоящим профессионалом, его рекомендовали хорошим друзьям. Помогал ему в работе и его характер, прямой, постоянный и очень ответственный. Ни разу не забыл он даже малейшего своего обещания и ни разу не опоздал к условленному сроку. А если он говорил, качая головой, что тот или иной ремонт невозможен, то и никто во всём городе не взялся бы за него. Но при всей своей серьёзности Рыгор вовсе не был сухарём, он часто смеялся, порой случался грустен, а иногда даже выходил из себя.