Плач по луне

У нас в деревне такого ветерка не бывает.

Он прилетел от излучины реки и принес аромат цветущих яблонь. Когда я вырасту большой, обязательно свожу Яэко в яблоневую деревеньку. И мы станем там жить. Наверно, так все и будет. Снежка возьмем с собой. Только бы он дожил. А больше никого не возьмем. Там никому нельзя жить, кроме меня, Яэко и Снежка.

Какая странная сегодня ночь!

Снизу слышно, как жуют листья шелкопряды, как ровно посапывает Снежок. Плещет вода — это мама моется. А шум голосов из старостиного дома не доносится, разве что специально прислушиваться. Собаки почти уже не лают. Я лежу и думаю про пожарный сарай. О мертвеце, который там один, под голой лампочкой. Куда его теперь? Я бы бросил в речку, и хорошо бы еще до рассвета. Но никто не станет за это браться, придется старосте самому поработать.

Надо было все же как-то помочь Яэко.

Но что я, мальчишка, могу сделать? Даже не знаю, что бы я ей сказал. И все равно я долго ждал ее возле того сарая. Буря стремительно пронеслась над деревней, и скоро ветер стих, дождь перестал. Взошла луна. В сарай затекла дождевая вода, и отец Яэко теперь лежал в луже.

Я дернулся и встал на ноги.

Кто-то приближался по пологому склону, который был весь в пятнах тени и голубого света. Нет, это не Яэко и не ее мать. То вообще был не человек, а пес. За мной пришел Снежок. Я крепко обнял его и несколько раз погладил. Снежок осторожно заглянул в сарай, но заходить туда не стал. Посмотрел на меня снизу вверх, один раз гавкнул и пошел в сторону дома.

Я последовал за ним.

После дождя яблоневым цветом пахло еще сильней. Посередине склока Снежок вдруг остановился. И я тоже. Навстречу нам шли двое, луна светила им в спины. Мы со Снежком сразу поняли, кто это. Отошли на обочину и ждали там, пока они пройдут. У Яэко на спине был рюкзак, который она брала с собой в дальние прогулки. Мать тащила на спине большущий узел.

Стало трудно дышать.

Когда Яэко проходила мимо, я почувствовал, что не могу даже слюну сглотнуть. Я впился глазами в лицо Яэко, а она на меня и не взглянула. Они спустились вниз и, как я и ожидал, остановились перед сараем. Но внутрь вошла только мать.

Яэко ждала снаружи.

Она стояла неподвижно, как пугало, высвеченная электрическим светом. Снова дико заржал конь старосты. Потом женщина вышла, и они зашагали по дороге, что ведет в город. Снежок потянул меня за собой, но я стоял и смотрел, пока Яэко и ее мать не скрылись за поворотом.

В доме старосты громко загоготали.

Деревенские собаки подхватили, разразились лаем. У старосты жратвы и выпивки навалом. Пьют яблочный самогон, закусывают кониной — конь-то старосты сегодня надорвался и околел. Я рывком сажусь на постели и шумно, прерывисто дышу. Потом опрометью сбегаю по лестнице и, не обуваясь, бегу через двор, по деревянному мостику, по тропинке, вдоль яблоневых садов.

Сам не знаю, куда меня несет.

Снежок вцепился зубами в край ночной рубахи и не отстает. Я бегу и ругаю его на чем свет стоит. Вдруг мне становится ясно, что надо делать. Вперед, вдоль речки, потом через скалы. В яблоневую деревеньку. Мне нужно туда во что бы то ни стало. Там Яэко, она горько плачет.

Снежок уперся лапами и держит, не пускает.

Разжимает зубы, только когда я прихожу в себя. И вот бредем назад. В доме старосты гулянка в самом разгаре. Оттуда несет жареной кониной, и повсюду надрываются глупые деревенские псы. В лунном свете лепестки яблонь ослепительно белы на фоне ночной черноты. По трещине, рассекающей скалистую равнину, на которой уже несколько тысяч лет стоит деревня, бежит вода. Она ярко-красная.

Я вижу искаженное лицо мертвеца.

Убитый отец Яэко всюду, он пялится на меня из-за каждого утла. А рыбий костюм висит на ветке и, зловеще посверкивая чешуей, тихо вращается. Снежок улегся на свою соломенную подстилку, я вернулся в постель. Лежу и не двигаюсь, смотрю на ширму. Там молодой месяц, тростник под ветром и бродячий монах. Поет бива. Ее голос — как плач девочки.

На ширме «Лето» нарисованы: полукруг луны над самой кромкой гор, поросшая густой зеленой травой равнина и бродячий монах. Он сидит наутесе и обнимает потрепанную биву — совсем как женщину. Монах бренчит по струнам и хрипло поет во всю глотку. Но песня разносится недалеко, душная и вязкая ночь поглощает все звуки. Гноящиеся глаза монаха слепы, но они видят сейчас сотни мужских и женских фигур, сплетенных в объятиях. Тощее тело налито силой, в лысой голове возникают яркие, не передаваемые словами картины. Мысли монаха выплескиваются за пределы ширмы, они проникают в душу и плоть молодого парня, ворочающегося на тонком матрасе. По жилому парня бежит не кровь, а что-то обжигающее огнем.

Из матраса лезет свалявшаяся вата, дешевое одеяло пропахло потом. Парень — это я двадцать лет назад. Мне двадцать.

Грозовые облака спешат спрятаться за горизонт.

Снова тяжелая и влажная августовская жара. Я лежу у себя на втором этаже, машу веером. Лампа погашена, тлеет только ароматическая палочка, отгоняющая комаров. В окно сочится лунный свет, освещая половину ширмы и меня — по пояс. Иногда на одеяло падает обалдевший от запаха комар, и я стряхиваю его веером. Я во все глаза смотрю на ширму.

Наша деревня пропахла ядом.

Это инсектицид, которым опылены яблони. Он резко шибает в нос. Я без конца моюсь в бане, но от него разве отвяжешься, в кожу впитался. И запах Яэко тоже со мной. Белая ядовитая краска убивает жучков, а Яэко убивает меня. И всякий раз, когда это происходит, когда она в меня впивается, я заряжаюсь новой жизнью.

Снизу доносятся стоны отца.

Похоже, он здорово расшибся. Как наступил хромой ногой на ту перекладину, так и полетел с лесенки кубарем, приложился о землю спиной. Подумаешь, перекладина подломилась — всякое бывает. Видать, придется теперь какое-то время мне одному в саду работать. У мамы и в поле дел невпроворот.

Все равно отцу эта работа не в радость.

Он всегда терпеть не мог крестьянский труд. Нет, он никогда не лодырничал, но уж я-то знаю. На самом деле ему на яблони наплевать. А я с каждым годом люблю их все больше. Постоянно думаю, что бы еще такое для сада сделать. Сам не пойму, почему это для меня важно.

Отец и мама совсем не догадываются про мою любовь к яблоням.

Они сдуру боятся, что я, их единственный сын, брошу стариков-родителей, брошу сад и сбегу в какой-нибудь дальний город. И больше никогда в деревню не вернусь. А как им не бояться? У нас в деревне уже восемь молодых ребят сделали ручкой. И до конца лета наверняка еще парочка сбежит.

Осенью купим телевизор.

Мама уж все уши прожужжала. В нашей деревне только две крыши осталось без телеантенны — наша да Яэко. Денег, конечно, жалко. Лучше б маленький трактор купить, чтоб в дальний сад с комфортом ездить. А то надоело уже таскаться в гору с тачкой.

За десять лет жизнь нашей семьи не шибко изменилась.

С голода, правда, не помираем, в долги не залезли, но среди деревенских по-прежнему считаемся бедняками. Теперь, чтоб нормально жить, надо много денег, куда больше, чем раньше. Подумаешь, с голоду не помираем — мартышка в лесу тоже с голоду не помирает. Сейчас уже не те времена. Это староста так говорит. Он теперь не на лошади ездит, на автомобиле.

Многие из нашей деревни работают в городе.