Журналюги

Перед нами великолепная разработка «темы труда» в ситуации, где у «труда» остаются только количественные измерения (кому сколько), а на месте сверхзадач, мотивировок и прочих идейных мерихлюндий зияет пустота. Полость. Воронка от взорванных иллюзий. Могила, где схоронены химеры коммунизма, большевизма и прочих тотальностей проклятого ХХ века.

Там же схоронена и такая химера, как любовь.

Да какая любовь, когда всё за деньги?

Как всё?! А спасительная двуполая природа человека? То есть биология! Её в счета и суммы как вгонишь. Тут мистика, тайна…

Так чем таинственнее вопросы, тем проще ответы.

«Наташка… научилась получать от близости с противоположным полом физиологическое удовольствие и пользовалась этим умением на всю катушку… С её «девочковой» внешностью она привлекала к себе этих потомков обезьян играючи».

Общаясь с такими жрицами любви, потомки обезьян, так же играючи, объясняют свой образ жизни тем, что в их партнёршах «сидит ген патологической неверности».

Ну, а раз сидит ген, то о «супружеских обязанностях» лучше не думать – всё равно не получится исполнять их «в должном объёме». И вообще не стоит «доводить дело до брака». Лучше искать подругу без таких осложняющих дело намерений.

Однако все действующие лица романа, открывающегося главой «Кровь и сперма» и венчающегося главой «Конец, он же начало», - непрерывно ищут и стремительно меняют партнёров они, как сказали бы теперь, «парятся» от лихорадочных влюблённостей, каждая из которых кончается, едва начавшись. И так по кругу. Вернее, по хаосу кругов.

Эта дурная бесконечность оборачивается единственно-логичным финалом: манией конца в любом начале. В воздухе висит гипноз суицида. Привычная готовность переломного времени: кончить эту карусель. Исчезнуть. И исчезают из круговерти встречь-невстречь… так незаметно, и друг друга не ищут, а если находят (когда суицид по каким-нибудь причинам не состоялся), то без особой тревоги отпускают друга-приятеля или подругу-приятельницу (как теперь говорят? «бой-френда? гёл-френда?») в вольную гульбу, а может, и на тот свет… без уверенности в новой встрече.

В нашем русском окоёме это братание с небытием окрашивается в тона элегически-сентиментальные: тут и привидения всегда рядом, и спрос на привидения неистощим…

В Америке, кстати, всё делается проще и результативнее. Надо ведь зачем-то Оглоедову, который никак не может понять, нужна ли ему Наташка, а если нужна, то в какой роли, ведь понадобилось же этому бесконвойному журналюге зафиксировать в своём сознании американский эпизод, который я приведу ради того, что он замечательно рельефен по письму и замечательно же эффектен по читательскому воздействию.

«Старик поехал по делам в город. На автостоянке он увидел, как к белой женщине пристает здоровенный негр. Приставив к затылку негра пистолет, старик отвел его от женщины и оставил. А когда возвращался к своей машине, получил уже по своему затылку бейсбольной битой. После похорон Брюс занял у вдовы старика денег на билет и улетел в Москву».

Конечно, нам, русским, до такой американской деловитости далеко. Но готовность к тому, что жизнь в любой момент оборвётся, кончится, вернётся в небыть (от которой она не так уж сильно отличается) – эта готовность перейти из жизни в смерть настолько изначальна и окончательна, что вопрос только в том, ещё не… или уже не…

Только одна деталь зачем-то привносится в это нынешнее некрофильство из прошлых времён: где-нибудь «рядом» лежит записочка с заклинанием, смысл которого парадоксально оживляется в юридическую эпоху: «прошу не винить»…

Но тут что-то происходит с видавшим виды Оглоедовым. Что-то там, в глубине его старательно-оглоедского существа сохраняется такое, что не влезает в пусто-вольную реальность, где можно гулять, не страшась обвинений, что-то «из другой оперы», из другой эпохи, из другой реальности.

Увидев на Наташкином столике (рядом с початой бутылкой водки, серебряным стаканчиком и пепельницей с окурками её любимых сигарет) эту самую записочку, - он срывается с места, находит в ванной её тело, тащит из воды… Уловив, что она ещё дышит, кидается в кухню, хватает вафельное полотенце и заматывает еле видный порез на её запястье… Звонит в «скорую»… спрашивает, что ему делать, пока они придут… Трясущимися руками меняет полотенце на бинт… И понимает… нет, не понимает, а ощущает всем существом, что если он вытащит из небытия эту женщину… именно эту, единственно эту во всём пустом от шатающихся толп мире… эту единственную на всю жизнь - то и его существование обретёт совершенно другой смысл… и он осознает, наконец, суть основ…

Чтобы эту суть высветлить, придётся обойтись без слов. Ибо это совсем другая история.

Роман без героя

Почти все события, описанные в романе, вымышлены автором. Некоторые совпадения с реальными фактами или персонами являются случайными, иначе говоря - непреднамеренными. Эти совпадения являются приметами описываемого времени, а из песни, как говорится, слов не выкинешь. Орфография и пунктуация, кстати, авторские, а неприличные слова - народные.

Кровь и сперма

- Да он ебет их прямо в своем кабинете… - сказала Наташка, прикуривая очередную сигарету.

- Ната-аш, - заканючила замухрышка за соседним столом, - ну мы ж договорились не курить в комнате.

- Да ладно, - отмахнулась Наташка, - сейчас летучка начнется, и покурить не успеешь.

Наташка рассказывала Сереге Оглоедову о Пете Фильтре, любвеобильном первом заме Лебедева. Оглоедов заскочил в редакцию «Московского Богомольца», где Наташка Гусева работала уже несколько лет, так как она обещала его пристроить по старой дружбе в это издание. Ну, и рассказывала о порядках в газете. По ее словам, Петя Фильтр, небрежный щеголь с зачесываемой залысиной, не пропускал ни одной новоиспеченной корреспондентки «МБ». Не все они, конечно, оказывались падкими на ласки первого зама главного редактора «Московского Богомольца». Но не это волновало сейчас Оглоедова, ему хотелось спросить у Наташки: «А ты знаешь об этом из его рассказов или получила эти сведения на практике?» Хотя оба ответа его не устраивали. Но он молчал.

- У нас вакансия есть в литотделе, - продолжала Наташка. – Там Андрей Алмазов, новый редактор отдела, людей набирает. Пойдем прямо сейчас, пока летучка не началась.

- Пойдем, - согласился Оглоедов.

В маленькой комнатушке за столом, заваленным рукописями и письмами, сидел высокий человек в кожаном пиджаке.

- Андрюш, это мой друг, однокурсник, Сергей Оглоедов, - затараторила Наташка. – У него большой опыт работы в газетах, а еще он стихи пишет.

- Ты лучше скажи, кто у нас не пишет… - прокомментировал Алмазов слова Наташки и кивнул Оглоедову на стул напротив. – Садись.

- Ой, я побежала, а то сейчас летучка, а мне еще материал добить нужно, - проворковала Наташка и выпорхнула за дверь.

- Вы собираетесь служить в нашей газете, - вдруг перешел на «вы» Алмазов, роясь в каких-то бумагах на столе, - а какое жалованье вас устраивает?

- Я не собираюсь никому служить! – взвился вдруг Оглоедов. – И получать я хочу не жалованье, а зарплату.

Алмазов с интересом взглянул на Оглоедова, но ничего не сказал. В комнате повисла неловкая тишина. Было непонятно, как разрешить эту ситуацию. Но тут вдруг с зашуршавшей стены обрушился мощный голос: «Господа товарищи журналисты, всем бросить все дела и бегом на летучку, она состоится в кинозале».

Оглоедов испуганно поглядел в сторону звучащей стены и увидел почти под потолком здоровенный динамик.

- Извините, мне нужно идти, - сказал Алмазов.

- Да, извините, - невпопад ответил Оглоедов и метнулся к двери.

Выскочив, он наткнулся на спешащую по коридору в разрозненной толпе сотрудников «Богомольца» Наташку.

- Ну как? – схватила она его под локоть на бегу.