Сто дней

В первое время я держал днем ставни закрытыми, но потом Теонест сообщил мне, что ополченцы давно знают об умуцунгу, который фактически заперся в особняке Амсар. Он сказал им, что я швейцарец и, значит, на их стороне. Будь я бельгийцем, они не стали бы со мной церемониться и отправили бы на тот свет. Эти мерзавцы убивали каждого, у кого в удостоверении личности под графой Убвоко [1] три названия были зачеркнуты как несоответствующие, а еще одно обозначало народность, которую они и на дух не принимали. Меня же они считали своим союзником — таким же тружеником на их ниве, каким были все швейцарцы в последние тридцать лет, то есть с момента нашего прихода в эту страну. Почему что-то должно было измениться? Только потому, что теперь они отрубали женщинам груди и вырезали у беременных из чрева нерожденных детей? В конце концов, мы же научили их управлять страной, показали, как решаются задачи подобного масштаба. Вывезти куда-нибудь кирпичи или трупы — между тем и другим, в сущности, разницы нет. В общем они оставили меня в покое.

Не знаю, любил ли я когда-нибудь Агату. Быть может, в течение четырех лет, что я знал ее, я лишь пытался забыть нашу первую встречу, вытравить из памяти обиду, которую она нанесла мне, — тогда, в брюссельском аэропорту. Она должна была понять, что возле пункта паспортного и таможенного контроля за нее вступился не желторотый простачок, а ведь именно таковым она посчитала меня тогда.

В моей жизни это было первое авиапутешествие — в конце июня 1990 года. Мне предстояло стать сотрудником дирекции в Кигали. Меня ждали, и с чужих слов я знал, что работы там предостаточно: мой предшественник оставил после себя нешуточный беспорядок. Я летел с официальным заданием. И меня слегка распирало от гордости. Прибыв из Цюриха, я должен был пересесть в Брюсселе в самолет «Сабены», и поэтому полагалось пройти бельгийский паспортный контроль. И вот там стояла она. Африканка, одетая по-европейски, брюки «капри», из-под которых виднелись стройные ноги, открытые туфли, ногти, покрытые красным лаком, — такое мне доводилось видеть нечасто. Под мышкой она держала весьма интересный зонтик — с ручкой в виде утиной головы. Что-то было не в порядке с ее документами. Паспорт не мог вызвать нареканий, как я узнал позже, — загвоздка была в ее национальности. И бельгийские таможенники придирались к ней только по этой причине: она была гражданкой бывшей колонии. Перелистав ее документы раз, они принимались делать это снова и снова, задавали каверзные вопросы. Их было двое, и один из них, с массивными галунами и испитым лицом, вскоре куда-то отлучился. Люди давно встали в другую очередь, я же как стоял, так и продолжал стоять, с места не двигался: не хотел, чтобы эти пугала без свидетелей могли глумиться над женщиной. Сама она держалась спокойно, возня с документами ее явно не волновала, во мне же возмущение нарастало с каждой минутой. Полустертая надпись на полу требовала от меня оставаться за линией. Я медлил, решая, стоит ли нарушать запрет. В это время таможенник изрек то гнусное словцо из лексикона португальских работорговцев, с этимологией и значением которого я познакомился за пару недель до инцидента — на курсах для выезжающих за границу, в секции межкультурного общения. Расовая принадлежность определяется этим ругательством по цвету кожи.

Перед мысленным взором появились три черепа: ими это слово было помечено в инструкции — в знак того, что должно быть напрочь исключено из употребления работником Дирекции по сотрудничеству с развивающимися странами и оказанию гуманитарной помощи.

Этого мне хватило для объявления войны. Желтая линия стала Рубиконом, и в следующее мгновенье я перешел его без малейших колебаний. Сейчас я растолкую тупоголовым расистам, что на дворе иные времена. И спустя тридцать лет эти пугала в мышиного цвета форме не смирились с потерей своих колоний. Я слышал об их музеях — пред вратами Брюсселя, в парке Тервюрен, — открытых Леопольдом II, отцом всех расистски настроенных выродков. Там они возвеличивали преступления, совершенные офицерами и солдатами «Форс пюблик» [2], называли головореза Стэнли выдающимся деятелем и демонстрировали в качестве реликвии за стеклом «витрины героев» чемодан, с которым он путешествовал по Конго. Пусть и дальше упражняются в своем расизме, но в тот день они должны были увидеть, что им противостояла совесть всего человечества. Боюсь, что из моих уст на нашем родном языке в их сторону полетели проклятия.

В следующее мгновенье я был схвачен двумя неприметными сотрудниками службы безопасности и поднят в воздух, что не только причинило мне боль, но и лишило на ближайшие дни и недели душевного комфорта — более того, поставило под угрозу выполнение моей миссии. Скажу честно: не грубость и бесцеремонность, с какими охранники потащили меня в дальний угол аэропорта, тенью легли на проведенные мною в Кигали четыре года. То было лицо прекрасной африканки, ради которой я ринулся в бой, — с крапинками веснушек вокруг носа, светло-серыми глазами и изгибом бровей, подобным басовому ключу. Я смотрел на это лицо не долее секунды, и в первую четверть этой долгой секунды я не мог истолковать ее взгляд, он был, как и прежде, безучастным. Во второй четверти появилась улыбка, гордая, полная презрения к окружающему миру, что приободрило меня и придало мне сил. Легким движением век и ресниц я хотел дать понять ей, что она не должна ни о чем беспокоиться. Даже если они поведут меня к палачу, защита человеческого достоинства неизмеримо важнее готовности сложить свою голову на плахе.

Однако кое-что в этом взгляде я истолковал неправильно: последние две четверти той долгой секунды показали, какие мысли были в голове у красавицы на самом деле. Ее презрение относилось не к окружающему миру — оно относилось только ко мне. И чтобы это стало понятнее, она прижала язык к верхнему ряду зубов и тут же втянула в себя воздух, после чего раздалось щелканье — звук, известный во всем мире как знак неодобрения. Она меня держала за идиота, а не каких-то там таможенников, которые, подражая ей, презрительно улыбались и смотрели на меня, как на последнего дурака. Даже утиная голова на ее зонтике глядела на меня с издевкой. В обход шлагбаума меня потащили куда-то мимо глазеющих пассажиров.

И бросили в кутузку размером с полотенце, в ней стояли стол и два стула. От возбуждения я вспотел. Ни разу в жизни не приходилось мне испытывать большей несправедливости. К тому же пропал мой чемодан. Однако, немного успокоившись, я сказал себе, что ситуация наверняка вскоре прояснится. Я же не был простым пассажиром. Я был сотрудником Департамента иностранных дел, сотрудником вышеупомянутой дирекции, мне предстояло занять должность администратора, я находился в пути с официальным заданием. И располагал еще некоторым запасом времени: самолет, в который я должен был пересесть, вылетал только через два часа.

Но никто, с кем бы я мог объясниться, не приходил. Ни через час, ни через полтора никто из чиновников не появился. И лишь когда пришло время вылета моего самолета и он, точно следуя расписанию, поднялся в воздух, я обнаружил, что в двери моей кутузки не было замка. Я нажал на ручку, дверь открылась, и передо мной, как верный пес, стоял мой коричневый чемодан. Я вышел в коридор, в нем не было ни души, и направился к стеклянной двери, которая вела наружу. С парковки для служебных машин я видел, как в небо надо мной с грохотом взмывает самолет «Сабены», и решил, что без консульской поддержки мне не обойтись.

Такси доставило меня в швейцарское представительство. Советник посольства, холеный джентльмен с крупными зубами, которые он обнажал после каждой фразы, дабы получалась улыбка, проявил обо мне заботу. Жизнь на этом не кончается, утешал он меня, не закончится и моя карьера. Он дал денег на расходы в ближайшие дни — до первого же рейса на Кигали — и заказал скромный номер в одном из отелей. Обещал оповестить коллег в Кигали об инциденте уже в понедельник утром. Любезно посоветовал познакомиться с достопримечательностями бельгийской столицы, но у меня не было ни малейшего желания бродить по Атомиуму или разглядывать скульптуры в Королевском музее изящных искусств.