Парящие над океаном

— Хотите знать историю про Лаокоона Одесского? — вдруг предлагает дядя Миша. — Он у нас пострадал во второй раз. И главное — за что?!

Ну так вот: раньше одесский Лаокоон стоял в треугольном сквере на Преображенской. Это между Соборной площадью и Тираспольской. Там еще бывший дом Красной Армии. Его в войну полуразрушили. Мальчишки в нем потом лазили и нашли, говорят, в стеклянной банке сердце Пархоменко. В спирте. Так спирт они выпили, а сердце выбросили. Что им Пархоменко? После этого двери и окна замуровали…

Но я же не об этом. В Одессе, наверно, была ревизия памятников, и вот начальству докладывают, что с Лаокооном на Преображенской не все в порядке. Что не в порядке? У него отбили. Начальству, конечно, понятно, что можно отбить у обнаженного Лаокоона, и оно стучит кулаком по столу.

— Что скажут приезжие, когда увидят! — кричит начальство. — В Одессе, скажут, не умеют хранить культурное наследие! Хорошо, что Дюк прикрыт, у Пушкина одна голова, а Воронцов в пальто. Позовите мне скульптора. Этого, как его…

Скульптор — как его, я уже не помню — приходит. А начальство уже рвет и мечет. И хочет говорить на творческие темы.

— И почему, как голая скульптура, так обязательно отломают! Древние греки, я слышал, отбивали руки, а у нас всегда — это самое! Что? Наш Лаокоон был без фигового листа? Это по каким же, спрашивается, соображениям? Художественная правда… Листик, значит, им мешал… Доигрались с этой вашей художественной правдой!.. В общем, так: восстановить. И — без всяких вымыслов и домыслов. Чтобы тютелька в тютельку. На нашего Лаокоона будут смотреть женщины и дети. Точка.

Им лишь бы точка, а у нас запятая… Скульптор вылепил что нужно, пошел, прикрепил. Или приклеил — я не видел, это было ночью. Кто-нибудь светил ему фонариком, пока он там копошился. Тоже работа…

Наутро приехал начальник. На "волге". Навел критику:

— Белее! — И уехал.

А тот злоумышленник — он свое "хозяйство", видать, проверял — все заметил. "Что они имеют к моему Лаокоону?" И ночью сделал обратный порядок. Ему так больше нравилось. Одно слово — злоумышленник!

Что вам сказать? Днем древний грек был при всем своем, ночью — его всего лишали. Змеи — их ему оставляли. Утром скульптор шел смотреть — опять нету! Как корова языком! И в его мастерской, на подоконнике, теперь стояли заготовки — целая дюжина. Попробуйте объяснить гостям, зачем ему такой запас…

И начальство тоже спрашивали — почему оно не поставит у Лаокоона ночную милицию. Ответ начальника знала вся Одесса.

— А вдруг кто-то поинтересуется, по какому поводу почетный караул? Что, мол, вы здесь так бдительно охраняете? А милиция и брякнет, как она умеет брякать, что именно. Имя "Лаокоон" она может забыть. И меня тогда подымут на смех. А сверху, понятно, тут же позвонят: тебе, мол, что, кроме древнегреческих яиц, в Одессе больше нечего стеречь?..

Пускай скульптор его ловит, если встретятся, им будет что сказать друг другу!

Ну и вот, эти трое теперь были при деле: скульптор лепил, злоумышленник — этот, знай, скопил, а третий, начальник, — он занимался литературой. Его цитировал весь город.

— Что такое, — он говорил в своем кабинете, но так, что было слышно на улице, — в Одессе нельзя держать обнаженную скульптуру! Да я возле этого гревнего дрека пулемет поставлю! Как будто Преображенская — уже Конотоп! Как будто люди уже не моются в бане! Заминирую я этого Лаокоона к чертовой древнегреческой бабушке!

Знаете, что произошло в результате всей этой невыяснимой (словечко дяди Миши) обстановки? Лаокоона — от греха подальше — перенесли. С Преображенской на Пушкинскую. Его установили перед Археологическим музеем. А это рядом с Приморским бульваром, где Дюк, Пушкин и Народный суд…

Одессит не только не верит никому — он справедливо полагает, что и ему не верят. И дядя Миша завершает рассказ вот такой фразой:

— Хотите убедиться, что все было так, как я говорил? Что все было в точности? Берите самолет, летите в Одессу и идите прямо к Лаокоону. Вам его покажут. И вы увидите — таки белее. Несмотря на все старания. Или страдания. Я знаю…

НЕТ, НО ЧТОБЫ ТАКОЕ!.

Дядя Миша без шуток себя не мыслит. За день до его именин, еще в Одессе, мы с ним случайно встретились на Пушкинской и зашли отметить хорошую дату в винный подвальчик.

— Спасибо, — сказал он, чуть поздоровавшись, продавцу, давнему своему знакомому, — спасибо, с вашей помощью я дожил уже до семидесяти. Без одного дня.

— Поздравляю вас завтра, — ответил тот, — за что спасибо?

— Вы мне всегда, извините, недоливали.

Мы с дядей Мишей едем "тягать бички" на Хаджибеевский лиман. Топаем, тяжело нагруженные резиновыми шлюпками, по поселку Хаджибей. Утро раннее, раннее. Вдруг мой рыбак поднимает голову из-под шлюпки — он идет согнувшись — и показывает рукой на какую-то будку.

— Вы мне говорили, что любите одесские надписи мелом. Что они здесь не как везде. Эта вам нравится?

На будке написано:

КАРАСИНА НЕТ И НЕ ЗНАЮ.

Снова мы идем вместе по улице, но, бог мой, как далеко она от Хаджибея, от Пушкинской! Называется — Джей. Магазины, магазины…

— Чего только здесь не продается! — дядя Миша взмахивает рукой. — Честное слово, я видел даже как-то сушеные ящеричьи хвосты — правда, у китайцев.

— Мне написали из Одессы, — продолжает он, — спросили, кушаю ли я здесь фрукты, есть ли они?.. Помните, что у нас там называлось "еврейским троеборием"? Язык, права и зубы. Так зубы, написал я старому другу, — его еще не вывезли, — поставь наперед, чтобы было чем кушать американские фрукты. Их здесь от Ф до Я, причем по пять на каждую букву алфавита.

Чего здесь нет, написал я ему, это толчка. Американцы вообще не толкаются: I am sorry, I am sorry! Excuse me very much!

Да, толчка здесь нет… Вы были хоть раз на одесском толчке?

По интонации я чувствую, что сейчас начнется рассказ дяди Миши, которого я жду.

— Он все там же, за городом, без него одесситы не могут. На него можно водить экскурсии, как по памятным местам. На толчке всегда продавалось все. Вещевой, называется. рынок. Когда появилась атомная бомба, в Одессе не поверили. Сказали: "Какая бомба? Раз ее нет у нас на толчке, ее нет вообще!"

А что за люди на толчке? Первые — торгуют. Вторые — покупают. Третьи — глазеют. Четвертые — воруют. Пятые — ловят четвертых.

Так я сегодня про четвертых. Они однажды придумали способ, как снять сливки с толчка. Чтобы сразу и много. Об этом потом в Одессе рассказывали целый год. Говорили: "Нет, но чтобы такое!.."

Комбинация у их была, как в шахматах — в три хода. Первый ход они поручили женщинам — это было по их части.

По одесским дворам пронесся слух, что на толчке появились люди, которые с непонятного зла колют народ ядовитыми шприцами. Уколют — и человек через пять минут помирает.

Новость покатилась из двора во двор, из двора во двор:

— Вы слышали?..

Потом эти шахматисты стали подбирать среди своих кандидатуры для второго хода. Ход был ответственный, его репетировали, как репетируют оперу в Одесском оперном театре.

И вот подошло то воскресенье (тогда по субботам работали). Жулики сверили часы.

Я вам немного расскажу про одесский толчок тех лет. Что там было. Смотрите. Гайки, гвозди, манометры. Туфли, сапоги, тапочки. Ножницы, мясорубки, абажуры. Чулки, лифчики, платья. Плащи, пальто, шубы. Старое, новое, ношеное. Брюки, пиджаки, костюмы. Перчатки, рукавички, краги. Лампы, провода, розетки. Шапки, фуражки, шляпы. Блузки, рубашки, свитера. Ковры, ковры, ковры. Лица, лица, лица. Мужские, женские, ни одного красивого, только озабоченные (красота — в театре). Локти, локти, локти. Толчея, толкотня, метушня, майдан, толока! Холодно, под ногами слякоть, продавцы стучат башмаками, покупатели ходят, топчутся. Пар изо рта:

— А чтоб договориться?

— Я и так продаю себе в убыток!