Хадж во имя дьявола

А что такое взрывчатка, всем ясно. Если вручную — киркой, лопатой, ломом — надо было работать месяцы и даже годы, то тут: «Сезам, откройся!» — и Сезам открывался.

Султан был вхож к людям, чьи имена упоминались шепотом, как имя знаменитого Джунаит-хана, прославившегося своей жестокостью в период басмачества, но это в Кара-Кумах.

Был в Магадане особняк, обнесенный высоким забором, с угловой вышкой и часовым, с вахтой и вахтерами. Жил в особняке его высокопревосходительство заместитель министра Цветмета горный генерал-директор первого ранга, генерал-лейтенант войск МВД СССР особоуполномоченный на Дальнем Северо-Востоке и прочая, и прочая, и прочая… Ну а если короче, начальник Дальстроя МВД СССР.

Не правда ли — странное словосочетание «Дальстрой» и «МВД». Но этому альянсу были свои причины. Чтобы строить, нужны человеческие руки, а у МВД в распоряжении миллионы голов, подсчитайте сколько рук и ног. Вот и можно строить.

Султан-Гирей был вхож даже в этот особняк.

Возможно, высокий господин принимал его, так сказать, для экзотики, как какой-нибудь американский миллиардер принимает знаменитого индейского вождя. Но тем не менее.

Руководя артелью, Султан уподоблялся вожаку волчьей стаи, ибо люди, прошедшие школу колымского гуманитария, приобретали ряд особых качеств, привычек и, кроме того, имели всякого рода заскоки, пунктики, как впрочем и полагается полусумасшедшим. Но авторитет Султан-Гирея был непререкаем и абсолютен. Внешне он был очень ровен и даже добродушен, я никогда не слышал, чтобы он повышал голос, но дважды он никогда не говорил. Любая стычка, драка мгновенно прекращалась, едва только он появлялся. Те, кто становились у него на пути или пытались хотя бы встать рядом, бесследно пропадали.

И Колыма с тысячами старых шурфов, подвалов, провалов, наполненных водой, надежно хранила тайны.

Султан был одинаково близок и с черной коалицией воров, и с сотрудниками особых отделов. Кроме того, ходили легенды о его богатстве и ловкости. Говаривали, что он скупает золото не только у отдельных старателей, но и у артелей.

И вот однажды под вечер меня позвали к нему.

Султан-Гирей сидел в своей огромной, похожей на юрту, палатке и пил чай. Он молча налил мне в деревянную черного лака пиалу чай и, пока я пил, начал набивать свою длинную прямую трубку из большого мехового кисета, расшитого бисером.

Несмотря на свой возраст (а ему пошло за шестьдесят), он был сухощав, осанист, строен. В иссиня-черных волосах не намечалось седины, и лишь глубокие, как шрамы, морщины на смуглом горбоносом лице говорили о пройденном пути. Это лицо, раскосые черные глаза, прямые волосы, каменная неподвижность в иные минуты делали его похожим на какого-то северо-американского индейца — не хватало только убора из орлиных перьев на голове. Кстати сказать, по национальности он был цыганом, а прозвище Султан-Гирей дал ему один из той знаменитой тройки геологов-первопроходчиков, моясь с ним в бане и заметив некую физическую особенность. За этим прозвищем забылось настоящее имя, данное когда-то в таборе.

Закурив, он подвинул ко мне набитую до отказа полевую сумку и, кивнув на нее, начал говорить, по обыкновению путая ударения, из-за чего его вполне грамотная речь становилась похожей на тарабарщину:

— Здесь деньги. Я обещал их Примаку. Надо отнести.

Я пожал плечами:

— Какой разговор, Султан? Надо, значит, надо.

Султан сунул руку куда-то в сторону и положил на сумку новенький вороненый наган:

— Это возьмешь с собой — твой будет. Скоро сам бугром станешь.

Все, что я знал о золоте, я знал от Султана. Он вообще был ко мне очень внимателен и относился как-то на особицу. Пожалуй, только со мной он и говорил на отвлеченные темы.

На следующий день в четыре утра, когда артель еще спала, я вышел в этот стокилометровый рейд с деньгами. А денег было много даже по здешним меркам.

Что такое сто километров для здорового и крепкого мужика, идущего, считай, налегке? Сутки пути. Но это если по дороге, по равнине. А если по сопкам, по бездорожью, задыхаясь в узкой духоте лощин? Тогда трое, четверо — не меньше.

В первую ночь, устав от лазанья по кручам, я отдыхал на вершине сопки, наблюдая, как глубокая и яркая голубизна неба подергивается серой пеленой. Знатоки — те, кто бывали в Италии (кого только не было на Колыме!), утверждали, что глубина и голубизна колымского летнего неба как две капли воды похожа на небо Неаполя. Зимнее небо не похоже ни на какое другое.

Вторую ночь я провел в долине ручья Солнечного. Эту долину и сам ручей так назвали, наверное, в насмешку. Сопки здесь торчали отвесно, и, даже с наклоном внутрь, заслоняя не только солнце, но и вообще свет.

В длинной многокилометровой лощине догнивали остатки старых лагерей. Ржавые пучки колючей проволоки, свисавшей с полусгнивших поваленных столбов, бараки с просевшими крышами, зияющие провалами окон, и какие-то жалкие, собачьи остатки человеческого жилья. А еще кости, небрежно закопанные и вытащенные голодными хищниками.

В ту ночь я спал в развалинах старого гаража, спал тревожно и урывками. Проснувшись чуть свет, побежал к ручью освежить тяжелую голову. Наклонился к воде и вдруг услышал голоса.

Где-то близко находились люди. Я рванулся в гараж, схватил сумку с деньгами и, забежав за полуоторванную створку дверей, пошел вдоль стены к углу гаража.

В половинку бинокля, который я всегда носил с собой, я увидел пятерых. Они шли крадучись и озираясь, держа наготове двустволки. Уходить было некуда. До Примака еще двадцать пять-тридцать километров.

Эти пятеро явно охотились за мной. Я узнал одного — человека из артели Султан-Гирея. Его звали Стальным за вставные металлические зубы. Разглядывать остальных было некогда.

Они подходили к гаражу снизу, идя вдоль ручья, а я стоял у верхней стены этого же гаража, которая подпирала сопку. И вот тогда я начал подниматься вверх; надо было уходить. Из-под ног бешено сыпались камни, разгоняясь и подпрыгивая, они с маху били в стену. Потом я услышал крик, и рядом с моими ногами ударила картечь. Я упал, перевернувшись через голову, снова вскочил и, задыхаясь, побежал накосо — на другую сопку.

Я бежал и падал, вставал, опять падал. Когда я упал уже на третьей или четвертой сопке, я мельком увидел, как они, все пятеро, быстро бегут за мной, стреляя из ружей.

А я лежал ничком за сгнившим черным стволом утлого колымского деревца, лишенного коры и сучьев, осклизлого и трухлявого. Здесь мог бы спрятаться кот, заяц, но человек… Я видел преследователей в десяти-двенадцати метрах от себя. Они шли очень осторожно, опасливо оглядываясь вокруг, но почему-то не видели меня.

И тут во мне возник подстрекающий голос: «Повернись к ним лицом! Посмотри на них! Посмотри, посмотри!» Но в то же время другой голос, спокойный и властный, приказал; «Не двигайся. Не смотри! Не смей!». «Посмотри, — истерично вопил первый. — Посмотри!..» «Не смотри!» — железно отрубал второй.

От страшного напряжения у меня свело шею и судорогой выгнуло спину, но я не повернулся к ним, не посмотрел.