Кокон

Но досталась ему не аппетитная егоза на резвых ножках, и не ходячая ходульная грёза эротомана, а другая, толстая, в очках.

При вселении в общежитие Хафизову несказанно повезло: ему выделили отдельную комнату, вернее, ему не сразу подобрался сосед, и первые несколько дней он наслаждался изысканным одиночеством прирожденного бобыля, подчас прерываемым вспышками детской зависти к гогочущим в коридоре, спившимся, спевшимся товарищам. Одиночество – полезное зло. Оно способствует скуке и творчеству, но мешает веселью и жизни, и, как ни убеждай себя, что тебе хорошо, очень хорошо, гораздо лучше, чем с этими дурнями, выбираться из комнаты все-таки нужно, хоть на полчаса, хоть к самому распоследнему человеку.

Кроме того, Шпанов с ловкостью профессионального вымогателя в считанные дни истощил его запасы денег (он, некогда услужливый прихлебатель, в высокой должности литературного лаборанта и принимателя вступительных документов перешел исключительно на коньяк, за которым, к тому же, отказывался бегать лично), и взамен пропитого предложил услугу – столоваться у него: по-домашнему, по-семейному, неподражаемым пловом выходца из Азии. За долгим чаем и сигаретами они до упора смотрели крошечный черно-белый телевизор с еще диковинными музыкальными клипами и потешались над поданными для творческого обсуждения-осуждения девичьими рассказами, из которых

Эдуард выуживал сексуальные сцены, дабы соотнести их с личностью писательницы. У одной, очень амбициозной и неприступной отличницы, например, промелькнуло такое: “Я только что укололся, – криво ухмыльнулся Алик и расстегнул мне кофточку. Меня вырвало прямо ему под ноги. – А я-то считал тебя порядочной, – сказал Алик и ударил меня по щеке. Я заплакала и поцеловала ему руку”.

У другой, совсем шалавистой, да и немолодой, наоборот были сплошые цветочки, собачки да кошечки. То перебор, то недолет.

К Шпанову ходили разные, любя его особую противность: дружные дынелицые подруги его казашки-жены, имя которой, Алма, кстати, очень ей подходило и переводилось как “яблоко”, разбитные недотроги-грузинки, подруги Катинэ (даю без перевода) – жены Паши

Егора, невменяемо пьяный, бесконечно нудный сын знаменитого либерального поэта, которого Эдик долго, придыхательно, душевно умолял не курить при беременной жене, а затем еще дольше бил в коридоре; катая по грязному полу, разбрызгивая сырость носа и безобразно брыкаясь… Ходил набрякший спиртом, неприкаянный, заклеенный и загипсованный националист с Алтая, который, говорят, перед поступлением написал что-то замечательное, а потом как отрубил, и только рассуждал о двух своих грядущих романах, один из которых он назовет “Убить коммуниста”, а другой – “Оседлать дьяволицу”. Заглядывал очень тактичный еврей с толстым задом и шикарной бородой, который работал со Шпановым в команде дворников и имел для работы специальный комбинезончик. Сиживал один молчаливый эстонец, пьющий как бы не побольше других…

Так вот, эта самая Лена (толстая сыроватая девушка в очках, без внешности) вернулась с каникул из своей области и пока не знала, где приткнуться, поскольку ее сожительница (жена бородатого комбинезончика), введя под свой кров щепетильного супруга, не могла более держать при себе распутной (по Шпанову) подруги с ее ухарями.

По приезде из своей Казани-Рязани она зашла к Эдуарду, где находилось неизведанное лицо Хафизов, и мило, без мата, вступила в разговор, выказав приятный женский ум и мягкую общительность. “Не красивая, но умненькая, прекрасный товарищ, который всегда найдет опохмелиться”, – было впечатление. Во время коридорного перекура

Эдик нашептал:

– Можно Ленка переночует у тебя? Все равно у тебя никого нет, а она девчонка хорошая. Можешь ее выебать (она согласна).

У Хафизова все так и оборвалось. Может, неосознанно он и хотел впервые изменить жене (может – неосознанно), но не при таких же прозаических обстоятельствах.

– Не хочу. А ночевать – пусть ночует, – ответил он, а про себя нетвердо решил отвернуться к стене и просто заснуть в надежде на трезвость. “Вечно этот Эдя навяжет что-нибудь ненужное, – то литинститут, то толстую бабу”, – думалось о друге без симпатии.

Коньяк, однако, был другого мнения. После нескольких заходов, переходов и заемов они втроем очутились в темной комнате Хафизова, и что-то наперебой галдели, умничали что-то насчет того, кто как пишет и как надо, и Шпанов хвалился полумифическими успехами, и сулил успехи совсем уже мифические Хафизову, прямо-таки их гарантировал как влиятельнейший здесь чин, и приближал пористое лицо, и впрок требовал искреннейшей благодарности, и долбила утробная стереофония

(как сейчас помню, “My Woman From Tokyo”), и Хафизов смотрелся в нефтяной колодец недопитого стакана, и наливал да пил, наливал да пил как воду, и беседовал сам с собой-стаканом, а на его законной койке раскинул полы махрового халата рьяный Эдуард, и корячился, и пластался и все хлопотал над подмятым телом девушки, почти как давеча над избиенным сыном либерального поэта, и чуть ли уже не того

(или уже?), и было, с одной стороны, совсем безразлично, что именно такое он вытворяет в потемках, а с другой стороны, брало и любопытство, до какой же порнографичности здесь в принципе можно дойти. “Вот тебе и умница в очках. Вот тебе и внимательный муж беременной жены”, – иронизировал невостребованный Хафизов.

Снова Эдя отозвал его в коридор.

– Будь другом, – убеждал он. – Посиди где-нибудь сорок минут.

Сорок минут. Не дает, что-то, при тебе окаянная. А потом она остается у тебя на всю ночь, а я – к жене.

Хафизов согласился без радости, он предчувствовал, что постояльцы могут застрять на всю ночь, – умаяться и уснуть, но, увы, через какой-нибудь час он сам лежал на эдиковом месте, и она уж не казалась особо некрасивой, а даже совсем наоборот – такая твердая, и гладкая, фосфоресцирующая, без очков. Он даже расшумелся, прежде чем заметил, что у нее сырое тело и складчатый большой живот, прежде чем наступило вонючее утро, и он обнаружил, что намертво заперт в комнате с чужой толстой теткой и не может даже отлучиться в туалет, хоть в бутылку лезь. Разболтанный инвентарный замок, легко закрывающийся одним движением кисти, открывался со страшными трудами и хитростями, минут за сорок-пятьдесят, как повезет, и только снаружи, так что в предыдущие ночи Хафизов дверь не запирал, дабы не описаться.