Тень без имени

Ни полный отказ моим отцом от своего имени и прошлого, ни благодать первых лет, проведенных на посту стрелочника, не оказались достаточной компенсацией того трагического мировосприятия, которое в конце концов стало неотъемлемой частью его самых страшных снов. Пока шла война, не проходило ни дня, чтобы стрелочник не спускался в город, чтобы удостовериться в смерти Тадеуша Дрейера, то есть в своей собственной смерти. Вместе с потенциальными вдовами и безутешными стариками с самого раннего утра он ждал у дверей почты публикации сводки о погибших. Все последние траншеи сложной конфигурации ежедневно проходили в его воображении, но в списках погибших не встречалось имени Тадеуша Дрейера, от которого моему отцу не удавалось избавиться, разрушив его в себе. Возможно, потом, возвращаясь в свое помещение, он представлял себе, что найдет письмо, где его родители, вероятно, сбитые с толку сообщением о гибели рекрута Тадеуша Дрейера, пишут отцу по его новому адресу в Зальцбургском округе, требуя объяснений. Быть может, отец при этом утешал себя мыслью о том, что не он прекратил связь с моими дедушкой и бабушкой, а это сделали они: получив похоронку, оплакали его смерть, думая о родной плоти, уничтоженной французскими осколками или балканскими червями. (Сведения о гибели Тадеуша Дрейера, по всей видимости, просто не дошли до того почтового отделения, на котором отец ждал вестей.)

Слабым утешением, должно быть, были для моего отца гипотетические убийства самого себя, которые он ежедневно мысленно совершал, потому что вскоре телом и душой он начал искать узаконивания своей новой жизни всеми доступными способами. Возможно, ему хотелось бы иметь сразу сотню детей, которые могли бы распространить его новое имя по всему свету, но женщина, которую он для этого выбрал, смогла дать ему всего лишь одного. Одного сына, который к тому же слишком поздно вошел в его существование, так как я родился на исходе войны после неудачных беременностей. Казалось, природа напоминала моему отцу о презренной фальшивости не только его имени, но и самого его тела. До моего рождения у окрестных жителей уже вошло в привычку видеть постоянно беременной, но в итоге всегда бездетной жену стрелочника Кретшмара. В связи с этим, когда последняя беременность завершилась удачно, вскоре поползли слухи о незаконнорожденности этого ребенка.

Преодолев таким образом препятствия, которые сама природа чинила его новому образу, мой отец направил свои последние усилия на то, чтобы доказать миру, что судьбой ему всегда было предначертано быть безупречным железнодорожным служащим. Его стремление, тем не менее, породило железнодорожную мономанию, достойную лучших причин. Исходя из безусловной предпосылки, что человек есть не что иное, как его дело, Виктор Кретшмар превратился в самого ревностного и наилучшим образом подготовленного стрелочника возрождавшейся после войны железнодорожной индустрии. Аминь переводу стрелок, который он производил ежевечерне с ритуальной точностью; мой отец покрыл стены своего жилища кучей почетных грамот, которые год за годом вручала ему компания. В этих бумагах не содержалось ничего, чего не было бы в дипломах и грамотах его предшественников, однако отец выставлял их напоказ, как если бы они являлись неопровержимыми свидетельствами идентичности его нового имени, той репутации, которую создавали ему хозяева чем-то вроде паровозной смазки. Не ограничиваясь этим, отец терпеливо собрал в своей постройке подлинный железнодорожный архив, который дополнил его энциклопедические знания обо всем, что касалось профессии. Здесь были чертежи древних и современных машин, почтовые марки, дагерротипы, тщательно выполненные гравюры, обширные по размерам планы железных дорог в странах с непроизносимыми названиями и даже беспорядочная куча романов, сюжет которых имел отношение к железной дороге, прочитанных моим отцом с медлительностью неграмотного. Все названные вещи составляли основную меблировку жилища моего детства. Они же были моими товарищами по играм, книгами для чтения, металлическими или бумажными привидениями, которые скоро уменьшили жилое пространство нашего помещения, как если бы с их помощью Виктор Кретшмар сумел разместить здесь отсутствовавших у меня братьев и сестер.

Поэтому в какой-то момент наш дом стал тесен для материализации бредовых идей моего отца. Того, что он знал о железных дорогах, было достаточно, чтобы получить в Вене степень безупречного железнодорожного инженера, но отец удовлетворился тем, что соорудил небольшую пристройку к нашему жилому помещению. Именно там он создал свой собственный макет железной дороги, и никто не мог подозревать, что создателем этих движущихся миниатюрных поездов был мой отец, творец без имени и голоса.

Я хорошо помню отца тех лет. Это был человек, сумасшедшими глазами глядящий на крошечные локомотивы, привезенные из Лондона или Берлина, на маленькие безмятежные поселки, сделанные из сосны, миллиметровую будку для хранения инвентаря, раскрашенную в цвета австрийских железных дорог и населенную свинцовым гусаром, загримированным под стрелочника. Вечер за вечером мой отец самозабвенно манипулировал этой куклой, тренируясь в бесчисленном переводе стрелок и достигнув при этом совершенства, которое не имело ничего общего с ребяческим. Я, со своей стороны, зачарованно следил за ним, стараясь забыть, что в эти самые моменты моя мать ехала в Зальцбург в поисках работы, даже не всегда законной, которая позволила бы ей залатать дыры в нашем бюджете, связанные с железнодорожной манией Виктора Кретшмара.

Крушение произошло в 1933 году, вскоре после того, как Гитлер объявил себя канцлером Германии. Никто из нас не мог видеть или слышать столкновения поездов, потому что оно произошло на много километров выше отцовского поста, в долине вблизи Зальцбурга. Те, кто впоследствии был приглашен в железнодорожный трибунал в качестве свидетелей, с такими подробностями описали происшедшее, что крушение приобрело для меня привкус невероятности, как если бы пламя, изуродованные вагоны, трупы, заключенные в раскаленном железе, раненые, взывающие к помощи посреди долины, — все это существовало скорее в безбрежном воображении свидетелей. В ходе судебного процесса мой отец должен был выслушивать одно за другим такие описания, сидя на скамеечке, что делало его меньше ростом, чем он был на самом деле, как если бы он начал превращаться в свинцового стрелочника, который до этого дня наблюдал за порядком движения его игрушечных поездов. Отец постарел за одну ночь, но в твердости его взгляда и внимании, с которым он выслушивал резкие обвинительные речи, не проглядывалось чувства вины. Казалось, отец был обеспокоен чем-то другим. Можно было бы сказать, что крушение, предположительно вызванное его халатностью, беспокоило отца гораздо меньше, чем секретные мотивы этого его действия.

Во время одной из немногочисленных бесед, которые были у меня с отцом во время суда, он попросил меня достать ему список погибших в результате крушения. Получить эти сведения было нелегко, и когда наконец я передал отцу этот список, то почти пожалел о содеянном: по мере чтения его лицо приобрело мертвенную бледность, которая уже не покидала его с этого дня. Его губы шептали неведомые мне до той поры проклятия миру, а глаза пробегали по списку сотни раз со слепой яростью, несомненно превышавшей по силе ту, с какой годами раньше отец искал имя Тадеуша Дрейера в списках погибших на полях войны. Наконец он порвал бумагу на мелкие клочки и попрощался со мной в молчании, ожидая без больших надежд решения суда.

Через несколько дней Виктор Кретшмар был приговорен к заключению за преступную халатность. В тот момент мне показалось, что совершается величайшая в истории несправедливость, однако что-то внутри меня подсказывало, что таким образом отец расплачивается за последнюю неудачную попытку освободиться от мучивших его привидений. К тому времени мать уже посвятила меня в детали действительного происхождения имени отца, объяснив, каким образом он получил пост стрелочника. Не оставалось сомнений в том, что в том обмене личностями, который произошел несколько лет назад в поезде, шедшем на Восточный фронт, коренились мотивы крушения поездов и обоснование строгого приговора суда.