«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

— Бюро Патентов, — пробормотал Скопцов себе под нос.

— Так вот я ничего не знаю о планах, но готов подумать над тем, как следовало бы исправить глупости и системные ошибки. Наладить коммуникацию между городами, чтобы достижения одних работали в других. Чтобы прогресс шёл… Ты ведь это мне предлагаешь?

— Не только. Представь себе… Просто как фантазию — представь, что у тебя есть возможность самому указать нашей науке и особенно промышленности направление развития. Особенно в кризис — как бы ты от него защищался?

— Фантазии — это фантазии, — отрезал Коленвал. — Я либо занимаюсь делом, либо фантазирую.

— Ах, но зачем проводить такую строгую границу?..

— Что-то я тебя не пойму, — Коленвал сердито обернулся к Скопцову, но тут же напомнил себе, где они находятся, и только выдохнул. — Говори, пожалуйста, по существу.

Скопцов неопределённо отвёл глаза.

— Революция свершилась. Разве нет? А это значит — разве не значит это, что пришло время… следующего шага?

— Следующего шага?

— Да. Преодоления политического и экономического кризиса. А главное… — Скопцов вдруг решительно вскинул подбородок. — Коля, но ты ведь понимаешь, что Европы долгие годы насильственно давили в Росской Конфедерации любое развитие. Ведь понимаешь? Разве тебя это не возмущает? Или ты не веришь, что у нашего отечества есть потенциал для рывка? Вообрази, что тебе нужно построить промышленность этой страны с нуля. Я видел… Ну, мы полистали некоторые бумаги по метелинскому заводу — ты ведь совершил там подлинное чудо! Так не долг ли твой…

— Так почему ты не обратишься с этим к Гныщевичу? Он же у нас главный промышленник, — хмыкнул Коленвал.

— Но он же ничего не соображает в сути вопроса! — всплеснул руками Скопцов. — И потом…

Что потом, узнать Коленвалу так и не удалось: тирада генерала Скворцова наконец-то подошла к концу. Настало время прощания. Гроб бережно опустили в яму (за вчерашний день Коленвал сполна изведал все сложности организации зимних могил), солдаты дали торжественный залп. Тот заменил музыку — оркестр играть отказался, сославшись на мороз.

До чего же все эти символы бессмысленны. Почему мы можем спокойно поженить людей или прочитать речь, а перед лицом смерти непременно поминаем шельм и прочие древние предрассудки? Потому что нам страшно?

Коленвалу, выяснявшему у прозектора подробности долбления Вениной головы, страшно не было.

Тем не менее он, как и все, бросил в яму горсть земли. Занятно: вроде бы в последнюю встречу подобает внимательней всмотреться в человека, ведь для этого ж его убирают дорогими цветами и атласными подушками. Но Веня был последним, что Коленвал замечал на похоронах Вени. Он замечал, что граф почти равнодушно кидает свою горсть, но теребит на запястье неприметную верёвочку. Замечал, что с Гныщевичем пришли несколько неизвестных тавров. Замечал, что Плеть опускает в могилу не только землю, но и какую-то разрисованную деревянную дощечку, а Золотце — Венину студенческую бляшку. Замечал, как мистер Фрайд достаёт переплетённый в кожу блокнот и бесстыже делает пометки. Замечал искренние слёзы в глазах пугливых оскопистов.

Всё что угодно он замечал, кроме Вени, и теперь, когда его горсть упала на заколоченную крышку гроба, не сумел бы сказать, во что тот был наряжен.

Может, оно и с революцией так?

Когда все желающие приложили руку к заполнению могилы, четверо с лопатами завершили это дело. Генерал Скворцов бережно разместил в ногах саженец осины (удобренная и утепленная яма под него отняла вчера вдвое больше времени, чем сама могила) и произнёс нужные слова про лешего.

Хоронища, где лежат в гробах, легко отличить от тех, куда опускают урны с прахом. На вторых деревья растут куда теснее. Лесок возле Межевки, где и останется теперь Веня, был совсем прозрачным.

Жидким, как перспектива усилием мысли сотворить в Росской Конфедерации рабочую промышленность.

Но всё же он рос.

Место генерала Скворцова занял его сын, выступавший сегодня от лица Революционного Комитета, хотя выступать следовало бы графу, или Твирину, или Гныщевичу. Скопцов зачитал по бумажке проникновенное послание, где извинялся перед людьми за революционные прегрешения и обещал ту самую новую жизнь. Обращение это было записано на ленту и запущено параллельно по петербержскому радио, чтобы те, кто остался в городе, не упустили ценные вести, благо приёмники всем вернули, а на людных улицах установили динамики.

Потом Скопцов смял свой листок и объявил, что Петерберг отныне открыт. Революционный Комитет не прекращает своего существования, но снимает с себя властные полномочия. Отныне Свободным Петербергом (он специально оговорился, что оба эти слова было бы верно писать с больших букв) будет руководить градоуправец, на роль которого Революционный Комитет выставляет графа Даниила Спартаковича Набедренных, и есть ли противники у такого решения?

Конечно, их не было, ведь графа все знали и многие ценили. Тот одной фразой поблагодарил собравшихся и вернулся к верёвочке на запястье.

В помощники ему определили господ Туралеева и Приблева, а также «иных лиц, в число которых могут попробоваться все желающие».

Прочим же жителям Петерберга предоставляется свобода дискуссии и право влиять на градоуправца её посредством.

Несмотря на то, что похороны были публичным и официальным мероприятием, по-настоящему случайных людей здесь найти бы не удалось: будто предчувствуя важные объявления, с процессией на Межевку отправились те, кому было особенно необходимо получить их из первых рук. В чём-то это походило на светский приём: все поглядывали друг на друга, заводили негромкие беседы и прикидывали, с кем бы потолковать на обратном пути — в свете открывшихся обстоятельств. И привычные к таким играм аристократы, и прицепившие к лацканам бумажные орхидеи студенты с одинаковой сосредоточенностью перешёптывались, внимая Скопцову.

Трибун на хоронище, разумеется, не имелось; когда Скопцов отшагнул от саженца (ох сколько ещё в ближайшие дни предстоит возиться с ним назначенному сюда леснику!), люди стали расходиться. Солдаты заранее пригнали телеги и авто, чтобы облегчить возвращение такой толпе. Коленвал много о том волновался, но час назад, ещё раз пересчитав вместе с Анной телеги, похвалил себя за верную прикидку. Единственное замешательство приключилось возле могилы, где кто-то всё же столкнулся с кем-то лбом. Вообще-то традиция дозволяла забрать с собой любую мелочь с хоронища — вовсе не обязательно было выискивать нечто поближе от покойного, однако же бытовая логика требовала именно этого. В конце концов, странно закапывать одного, а веточку или камушек поднимать с могилы другого.

Глупейшая традиция, подумал Коленвал, ссыпая щепоть земли в карман пальто. Сперва кидаешь песок в могилу, потом вычерпываешь.

Они ведь объявили об открытии города, похоронили одного из зачинателей революции. Страннейшее положение, подумал Коленвал: до чего же всё это происходит интимно, приглушённо, почти уютно, возле крошечной осинки и без громких слов. Роскошный гроб с белыми цветами должен бы внушать трепет, но в рощице возле реки трепет бывает только в листьях, а нынче нет и тех. Не было ни радости нового этапа, ни тоски по умершей революции, один только граф не мог оторвать глаз от саженца, когда другие уже повернулись спиной.

Но даже граф лишь сказал спасибо за свою новую должность и вступил в неё без помпы. Новая жизнь начинается, как новая рабочая неделя. День календаря просто сменяется, и на смену листовкам и пылу приходят будни.

И это хорошо, подумал Коленвал. Что бы о нём ни говорили, он никогда не стучал кулаком по столу для того лишь, чтобы постучать. Он добивался как раз наставшего теперь: работы. Работы, ради которой себя не жаль.

Обновлённое отечество просто возникло над могилой революции, как крошечная осинка, и Коленвалу вовсе не хотелось думать о том, что высаженное в конце февраля деревце зачахнет на морозе, как чахнет добрая половина зимних деревьев на любом росском хоронище, сколь бы внимателен ни был лесник.