Я была рядом

Впрочем, о причинах моей связи с певичкой я, пожалуй, все-таки не стану говорить. Во-первых, это слишком личное и займет много времени, а во-вторых, я не хочу, так сказать, перетягивать тебя на мою сторону: я знаю, что ты любишь Алекс, что вы с ней хорошо понимаете друг друга и что она рассказывает тебе все то же самое со своего угла зрения. Так что это было бы слишком неделикатно. Единственное, что я могу сказать — хотя тебе от этого ни жарко ни холодно, — причины у меня были. Правда были. Я, может, и хотел бы быть заурядным козлом, который сам все разрушил, сам во всем виноват, но это не так. Все не так просто. Больше я ничего не могу тебе сказать. Если я и совершил ошибку, то сделал это под давлением обстоятельств, а человек, заметь, не всегда виноват в том, как складываются обстоятельства. Правда? Хотя, увидев, в каком состоянии Александрина, я так остро почувствовал свою вину, что уже никакими причинами и обстоятельствами не мог себя оправдать. В общем, все было ужасно, я чувствовал себя адски виноватым в том, что лгал, в том, что намеревался бросить ее ради какой-то любовницы, хотя, ложась с ней в постель, испытывал смехотворные приступы смущения, ибо был женат. Я чувствовал себя адски виноватым в том, что потерял чувство реальности, заглючил, завис и в пять секунд умудрился перечеркнуть долгие годы счастливого брака, рождение двоих прелестных ребятишек, короче говоря, прекрасные отношения, в которых ничто не предвещало бури. Я провел бессонную ночь у ног Александрины, умоляя простить меня и снова впустить в свою жизнь. Она плакала, кричала от отчаяния, выбросила в мусорное ведро обручальное кольцо и запретила мне доставать его. После этого я десять дней не появлялся на работе — не отходил от нее ни на шаг. День и ночь я проводил возле нее, свернувшись калачиком на полу рядом с ее кроватью в гостевой комнате, куда она перетащила все свои вещи; я не спал, пока она спала, я ловил малейшее ее движение во сне, а когда она просыпалась, я вскакивал с места, словно пружина, и ждал, что она скажет, я смотрел на нее снизу вверх и опускал глаза, стоило ей бросить на меня взгляд, в знак согласия я просто кивал, боясь, что звук моего голоса может быть ей неприятен; если я и заговаривал, то сперва просил на это разрешения, я выходил, если она просила меня уйти, а когда она просила меня остаться и составить ей компанию, я не осмеливался выразить мою величайшую радость, я покорно ожидал ее приказаний, прохаживаясь взад-вперед по коридору, я не осмеливался прилечь на диван в гостиной, не осмеливался включить телевизор, открыть книгу, не осмеливался ни на секунду подумать о себе, не позволял себе даже посмотреться в зеркало — настолько мерзкой, поганой казалась мне рожа человека, предавшего жену и мать, я был как Макбет после убийства короля, я убил верность и теперь дорого расплачивался за это, очень дорого, клянусь тебе, я не преувеличиваю, с того момента я целых два с половиной месяца прожил в полном самоотречении. Единственное, что я себе позволял, — мазохизм, я не позволял себе ни плакать, ни смеяться в ее присутствии и считал это нормальным, я был дерьмом, поэтому и терпел, я не мог пойти и броситься под колеса первого попавшегося драндулета, я должен был все вытерпеть, даже ее слова: «Есть только одна вещь, которая могла бы изгадить тебе жизнь так, как ты изгадил ее мне, — мое самоубийство. Но я не доставлю тебе такого удовольствия». Эти слова были для меня непереносимы, мне казалось, она считает меня последней тварью, я не представлял себе, что делать дальше, она вела себя словно хозяйка, покусанная собственным псом, которым был я; я слышал, как она плакала, шмыгала носом за закрытой дверью, и от этих звуков мне хотелось сдохнуть, я был готов на любые унижения, на любые жертвы, лишь бы вновь ощутить ее ласковую руку на своих волосах, на своей щеке, лишь бы вновь увидеть улыбку на ее губах. И действительно, в первый же вечер она заставила меня, на полном серьезе угрожая кухонным ножом, позвонить моей певичке и наговорить какой-то чепухи. Она грозила отправиться ночью в отель и раздробить ей конечности железным молотом. И она бы действительно сделала это, если бы та еще была в городе. На следующее утро она до крови прокусила мне ладонь, когда я вырывал у нее изо рта горсть таблеток, — она тайком пыталась отравиться. А еще через полчаса она у меня на глазах побросала в огонь все наши любовные письма, накопившиеся за эти годы, — от меня, от нее, и все наши общие фотографии — сотни фотографий и негативов. Я смотрел на это молча — у меня не было права голоса. А через день она стала доставать нашу шестилетнюю дочку, ничего не знавшую о случившемся, и минут двадцать грузила ее сообщениями, которые надо было передать мне: «Папа, мама просит у тебя спросить, как поживает Гасси», «Папа, мама спрашивает, когда ты собираешься избавиться от приставучих липучек, чтобы полностью посвятить себя Гасси?», «Что такое избавиться от приставучих липучек, папа?», «И вообще, пап, кто такая Гасси?» А в следующую субботу, после обеда, проведенного в абсолютном молчании, под звуки песни «Как ты со мной поступил», — очень грустной песни, в которой рассказывается история девушки, обманутой парнем, — так вот, часов около двенадцати она позвонила своей подружке, чтобы та пришла забрать детей, и когда мы наконец остались одни, она выключила долбаный компакт-диск и принялась яростно барабанить в дверь туалета, где я сидел. Она вопила как резаная, чтобы я немедленно встал со своего трона, хотя я там еще не закончил, и открыл дверь. И я открыл эту несчастную дверь, хотя еще не закончил, открыл, потому что был не в состоянии ей перечить и потому что я вообще никогда не перечил ей, даже до апокалипсиса. Ну так вот, я, в расстегнутых штанах, открыл дверь, пытаясь понять, что вообще происходит. И тут я увидел ее. За то время, что я сидел в туалете, она чертовски преобразилась. Ее лицо было искажено ненавистью, а в руках она держала алюминиевую палку от метлы, которую, видимо, специально открутила от щетки. Голосом девушки из той песни, которую успела раз сорок прослушать между девятью часами утра и полуднем, она произнесла: «Приготовься, теперь ты за все заплатишь»; Алекс вытаращила глаза и скривила рот, так что, глядя на нее, я думал: «Кажется, ты до сих пор совершенно не знал свою жену, перед тобой сейчас чужой человек». После ее слов я сразу понял, что меня ожидает, сердце перестало бешено стучать, может быть, потому, что в глубине души я предчувствовал подобный исход, мне даже следовало бы к нему морально подготовиться, ибо сцена у туалета явилась реализованной формулой наших супружеских отношений от начала до конца: ранимость ее жестокого сердца против моего трусливого чувства вины. Поэтому я даже не думал идти на попятную, прятать глаза, я не задал ни единого вопроса, только застегнул штаны, сделал шаг ей навстречу, тихо произнес: «Я готов», стиснул зубы, и она стала колотить меня своим железным ломом, который сжимала в руках так сильно, что у нее вздулись вены. Все происходило на пороге ванной. Сперва она с размаху треснула меня по затылку и по шее, потом, не переводя дыхания и приняв боевую позу пловчихи на соревнованиях, врезала мне по ногам, по бедрам, по спине. Она дубасила меня с яростью фурии, целясь то в лицо, то в пах, с каждым ударом обрушивая на меня тонны ругательств: «дрянь», «мерзавец протухший», «кучка дерьма», «говнюк», «гнойная язва», «чтоб ты сдох, как последнее говно, — это все, чего ты заслуживаешь», «чтоб тебе насрали на голову, ничтожество». Я позволял ей это, ибо меня страшно заело чувство вины и не было сил обращать внимание на удары и оскорбления. Я прислушивался к свисту, который издавала металлическая труба, рассекая воздух. И каждый раз, предчувствуя боль и за секунду до удара встречаясь глазами с глазами жены, когда та, замахиваясь, отводила оружие от лица, я повторял про себя: «Ты женился на сумасшедшей». Минуты через три-четыре непрерывного боя с моими относительно твердыми костями алюминиевая палка согнулась пополам. Тогда Алекс, недолго думая, просто швырнула ее мне в лицо. Затем схватила с моего письменного стола маленький деревянный светильник и саданула меня им по голове. Удар был таким сильным, что лампа под абажуром тут же разбилась, а я даже не почувствовал боли, настолько все быстро произошло. В состоянии маниакального бешенства она схватила шнур с вилкой на конце, валявшийся среди осколков, и принялась меня хлестать. Она хлестала меня еще добрых три минуты, пока от шнура не отскочила вилка. Тогда она решила, что самым подходящим в данной ситуации будет изуродовать мне физиономию проводом. При этом она орала, что я не имею права защищаться и что она непременно подпортит мое ангельское личико, чтобы девушки больше на него не пялились. Видишь шрам у меня на виске? Приглядись, его хорошо видно при свете. Этот след оставило ласковое прикосновение электрического провода. Я ходил с раной целый месяц, рассказывая всем, что случайно напоролся в саду на торчащую ветку. Я так говорил, чтобы выгородить Алекс. В конце концов все зажило благодаря алоэ вера, знаешь такое средство? Алоэ вера — мегалекарство от шрамов. Ну так вот, когда провод обагрился кровью и стал выскальзывать у нее из рук, она пустила в ход кулаки. Сперва я получил два оглушительных удара в челюсть правым кулаком, как в боксе, а потом один мощный удар в живот. После этого я в изнеможении упал на пол и она еще долго пинала меня ногами в подбородок, спину, голову. Я сознательно не защищался, как последнее дерьмо. Она хотела меня изуродовать, убить, а я, согнувшись в три погибели на кафельной плитке, не в силах вздохнуть после удара в живот, с раздутым, расцарапанным лицом, с лопнувшим правым веком, в разодранной, мокрой от крови футболке, растерянно разглядывал свое обручальное кольцо на левом безымянном пальце и думал: поделом мне. Я был уверен, что она имела право наказать такого дерьмового человека, как я, поэтому я и был готов умереть, отдав на растерзание свою ангельскую физиономию. Через семь-восемь минут она прекратила пытку и с удовлетворением отметила, что теперь мое лицо уже не будет ангельским и что я получил по заслугам. Закончив избиение, она глубоко вздохнула и через тридцать-сорок секунд спокойно проговорила, видимо осознав, что зашла слишком далеко: «Теперь мы квиты. Иди прими горячую ванну и приведи себя в порядок». Ты себе не представляешь, как я был счастлив, что она стала ласково со мной разговаривать и сама потом намылила меня в ванне, протерла мои кровоточащие ранки тампоном с бетадином и перекисью водорода, а ушибы смазала биафином. Ты себе не представляешь, как я был ей благодарен, когда она сказала, что мы квиты. Я даже подумал, что мне удалось немного загладить свой гнусный поступок и что я, возможно, еще пару раз от души пораспутничал бы, если бы наказание осталось прежним. Вот каково было мое состояние духа, вот все, что я чувствовал. Клянусь тебе, я ни на йоту не преувеличил, ни на йоту не приукрасил.