Солнечная аллея

Мирьям совсем недавно появилась в школе, где учились Миха, Марио, ну, и все остальные. Никто ничего толком о ней не знал. Для всех она была прекрасной и загадочной незнакомкой. Вообще-то, строго говоря, Мирьям была внебрачным ребенком, но даже этого никто не знал. А внебрачным ребенком она была потому, что ее отец, едучи на машине, свернул не в ту улицу. Он ехал в загс, где его ждала мать Мирьям, она была уже на восьмом месяце беременности. Свадьбу решили отпраздновать в Берлине, а в Берлине отец Мирьям бывал редко и город знал плохо. Он ехал из Дессау, свернул с Адлергештель на одну улицу раньше, чем следует, покатил по Баумшуленштрассе и на своем видавшем виды «трабби» [2]вырулил аккурат к пограничному контрольно-пропускному посту на Солнечной аллее. А поскольку он и понятия не имел, что уперся прямо в государственную границу, да еще возле контрольно-пропускного пункта, он, недолго думая, громко матюгнулся, вылез из малолитражки и начал возбужденно метаться перед шлагбаумом.

— Какого черта, мне вон туда, как мне проехать? — то и дело выкрикивал он.

То к одному, то к другому погранично-пропускному пункту машины рядовых трудящихся, вообще-то, нередко по недоразумению заруливали, и обычно их без лишнего шума тихо-мирно спроваживали обратно. Но отец Мирьям с его холерическими замашками поднял такую бучу, что пограничники решили заняться им поосновательней. И допрашивали с таким пристрастием, что в итоге он к назначенному времени в загс уже не успел, им определили для бракосочетания другой день, но Мирьям этого дня дожидаться не стала и родилась раньше. Вот так она и появилась на свет внебрачным ребенком.

Когда у Мирьям появился младший братишка, ей уже вполне ясно было, что родители ее разведутся. Отец ее был малость двиганутый, а когда его в пьяном виде не пускали домой, норовил высадить дверь квартиры или учинял дебош на улице, из-за чего Мирьям и ее мать ужасно стыдились перед соседями. И когда родители Мирьям наконец развелись, ее мать, желая раз и навсегда избавиться от скандалов и преследований своего полоумного супруга, переехала к нам — на наш кончик Солнечной аллеи. Она рассудила — и оказалась совершенно права, — что после общения с пограничниками отца Мирьям в этот район никаким калачом не заманишь.

Отношения Мирьям с парнями и взрослыми мужчинами оставались для нас загадкой. Очкарик говорил, что ведет она себя как всякий нормальный ребенок, травмированный разводом, — неброско, индифферентно, в меру пессимистично. Однако многие видели, как она грациозно усаживается на мотоцикл, который подкатывает к ее подъезду аккурат в ту минуту, когда она выходит из дома. И не какой-нибудь мотоцикл, а «АВО», очень даже классная машина. «АВО» — это ведь был единственный мотоцикл с четырехтактным движком во всем восточном блоке, ценность которого изрядно повышалась еще и за счет редкости, ибо уже давно, с начала шестидесятых годов, он был снят с производства. И когда Мирьям усаживалась на такой вот «АВО», всем, кто торчал на площадке, мгновенно становилось ясно, что на таких-то колесах ее увозят в совсем иную жизнь. Ни у Михи, ни у Марио, ни у Очкарика, ни у Толстого не то что мотоцикла — мопеда не было, только у Волосатика имелся складной велик. А даже если бы и был у кого-то из них мотоцикл или, на худой конец, мопед, то наверняка какая-нибудь жалкая двухтактная тарахтелка. Даже чешская 350-я «Ява», как-никак двухцилиндровая тачка, ни в какое сравнение с мощным и ровным рокотом «АВО» идти не могла. Видно, и впрямь было в этом рокоте что-то совсем уж неотразимое.

Заслышав рокот «АВО» внизу у подъезда, Мирьям выскакивала на улицу, чмокала седока в щечку, вспархивала на заднее седло — и была такова. Самого мотоциклиста никто из нас в лицо не видел, на нем всегда были здоровенные защитные очки.

— Может, это вовсе даже и не ее бойфренд, — сказал как-то Миха. — Может, он просто… — продолжил он, но так и не придумал, как еще назвать чудака, который каждый день увозил бы самую красивую девчонку на мотоцикле, позволял ей себя целовать, а бойфрендом бы ее при этом не был.

— Ага, это просто ее дядюшка, — с издевкой подхватил Марио, ясное дело, тоже влюбленный в Мирьям без памяти, но, в отличие от Михи, не склонный ее идеализировать. — Ты хочешь с ней пойтиили будешь на нее молиться? — спросил он как-то у Михи, и Миха чистосердечно ответил:

— Сперва только молиться…

Ага, сперва. А потом, когда «сперва» кончится?

— А потом… Потом я готов за нее умереть, — сказал Миха. И удрученно подумал, что, конечно, же, совсем не знает, как подступиться к такой вот девушке, раз собрался сперва только на нее молиться, а потом благородно за нее умереть.

Проходили недели, месяцы, а Миха все никак не решался с Мирьям заговорить. Даже когда подкорачивалась благоприятная возможность - например, на большой перемене в школьном буфете, когда она оказывалась прямо перед ним в очереди, — он самым позорным образом тушевался и в конце концов попросту линял.

Он, правда, то и дело пытался хоть что-нибудь мы ведать про Мирьям у ее младшего братца. Но все, кто втрескался в Мирьям, — а из старшеклассников в нее были влюблены все поголовно, — обхаживали братишку Мирьям с точно такими же намерениями. Братцу Мирьям было всего десять, но цену своей информации он знал лучше некуда. И беззастенчиво эту цену взимал, в виде игрушечных автомобильных моделей. Едва только кто-нибудь подступался к нему с расспросами про Мирьям, этот шкет деловито спрашивал: «А машинка у тебя есть?» Слухи об этой его слабости мгновенно разнеслись по школе, и в считанные дни все парни из старших классов заделались заядлыми коллекционерами игрушечных автомоделей. Их западные родственнички только диву давались: с каких это пор пятнадцатилетнему, шестнадцатилетнему оболтусу в подарок на рождество надо дарить игрушечную «ламброджини» или джип «чероки»? Дело в том, что братец Мирьям отнюдь не всякую «машинку» соизволял принять. Как-то раз, когда Очкарик попытался всучить ему заурядный, к тому же ядовито-лягушачьей окраски, внедорожник, этот маленький негодяй попросту отказался давать информацию. Если уж внедорожник, то ему, видите ли, подавай «мазератти» или «монтеверди-хай», причем с настоящей мягкой подвеской.

Братец Мирьям пользовался и иными привилегиями: его никто в школе и пальцем тронуть не смел. При малейшей угрозе побоев со стороны сверстников он всегда мог рассчитывать на заступничество любого из старшеклассников, которые и сами, разумеется, его не трогали, сколько бы он ни нагличал. Словом, братишка Мирьям пользовался такой же неприкосновенностью, как и сама Мирьям.

Однажды, оказавшись совсем уж в тисках, Миха все-таки попытался привлечь внимание Мирьям к своей скромной особе.

В тиски же он угодил, когда ему «в порядке перевоспитания» поручили выступить на школьном отчетно-выборном собрании Союза свободной немецкой молодежи. Началось все с того, что его друг - приятель Марио слегка подредактировал лозунг «ПАРТИЯ — ПЕРЕДОВОЙ ОТРЯД РАБОЧЕГО КЛАССА», красовавшийся в школьном вестибюле на самом видном месте: он всего-навсего подсократил слово «передовой» ровно на одну букву. На него, однако, настучали, ябеда в таких делах почему то всегда находится. А Марио, к сожалению, уже давно состоял в самом черном из всех черных списков. «Еще одна такая выходка, и ты на очереди», — так или примерно так ему в последний раз заявили, хотя заловили всего лишь с сигаретой. Ну, а теперь, выходит, он был «на очереди» — что бы там то ни означало. Марио хотел поступать в институт, на худой конец, в техникум, чтобы на автомеханика обучиться, а тут вдруг ему во всей красе засветила карьера бетонщика, разнорабочего или, но это совсем уж в идеале, прессовщика. И тогда Миха, как настоящий друг, взял всю историю со злосчастной буквой «е» на себя; может, конечно, сыграло тут свою роль и то обстоятельство, что они тогда как раз балладу Шиллера «Порука» проходили. Однако вернее совсем другое предположить: