Шел старый еврей по Новому Арбату...

В Одессе‚ на Успенской улице‚ смотрит из окна Аннета‚ красавица Аннета, что похоронена в Иерусалиме‚ на Масличной горе.

– Ах, Аннета‚ Аннета...

В Одессу‚ конечно‚ в Одессу, где молодость его‚ энергия и задор: всё впереди и всё доступно‚ – куда же еще?..

А нам – в Ковно.

За неделю можно многое успеть.

За неделю‚ единственную неделю в жизни, на которую у меня не достало времени.

– Завтра же‚ – обещаю, а щеки горят. – С первым же поездом. Давай‚ мама‚ поедем завтра.

А она отвечает без укора, не умела она укорять:

– До завтра надо еще дожить…

"Девять лет со дня смерти мамы, – напомнил брат. – Евреев-нищих на кладбище нет совсем, некому дать милостыню. Сегодня‚ по дороге туда: спит в метро знакомый мужичок‚ весь в морщинку – разбудил, поговорили. Кругом одно старье. А ваш друг процветает: купил дачу и склеп на счастливое будущее... Завидовать им не надо. Надо их тихо пожалеть…"

Иду по бульвару со стороны Арбата.

Скачет следом шаловливая разноцветная птица, не скажу зачем.

Дом с левой стороны – красного кирпича.

Окна темные, под крышей, меж водосточных труб: полночь, родители спят.

Войти тихонько, чтобы не обеспокоить, – набираю вместо этого: К3-43-73.

Номер телефона нашей перенаселенной квартиры, куда меня принесли из роддома.

Слышу сонный голос:

– Алло…

С трудом выбираюсь из липучего сна: не дожили родители до мобильных изысков, до крикливой вывески на доме: "Николас Христодулу. Недвижимость на Крите". Недвижимость отыщет свое место во времени, с человеком – сложнее, а птица, да еще разноцветная, она к теплу и покою.

Две пенсии они получали на старости‚ самые малые пенсии‚ и непременная сберкнижка, с которой запрещалось снимать.

– Это – детям.

Как же сохранили доброту‚ качество скоропортящееся?

Как уберегли в целости и пронесли через жестокий век, чтобы вернуть туда, откуда взяли?

Вот они втроем на фото‚ с сыном-первенцем: хороша мама, таинственно прелестная‚ хорош отец в мужской своей силе, да и первенец хоть куда: бархатная курточка с карманами‚ бант белого шелка – любимый, всеми обласканный…

В прошлое путь короче…

…чем в будущее. В прошлое путь натоптанный.

Мама сказала сыну:

– Осторожно через Арбатскую площадь. Трамваи носятся как угорелые.

А случилось это в ту войну.

В лютую ее пору.

Эшелон стоял на запасных путях; брат прибежал в самоволку на Никитский бульвар – ночью их отправляли на фронт.

В самое пекло.

– Осторожно, – попросила мама. – Через Арбатскую площадь…

Его призвали в декабре сорок второго года, из десятого класса: немцы стояли под Сталинградом. Было ему семнадцать лет и два месяца; беззащитная шея в широком вороте гимнастерки‚ решительное лицо обиженного подростка: красноармеец Кандель‚ домашней выпечки – из тепла прямо в окоп.

Брат вспоминал:

"Во время войны мама писала мне ежедневно. Плюс к этому она работала‚ плюс к этому вела дом со стиркой‚ готовкой и уборкой (хотя какие тут плюсы, сплошные минусы)‚ а я получал сразу по десять-пятнадцать писем‚ так как приходили они нерегулярно. Подумал об этом, заканчивая короткое письмо: как же мы ослабли во всех отношениях!.."

Мама писала ему каждый день, в ответ приходили редкие треугольники – полевая почта 04088, "Просмотрено военной цензурой": "Жив, здоров, помирать не собираюсь".

Война закончилась.

Мы выжили, перетерпев голод.

И брат – вот счастье! – выжил тоже.

Орден на груди. Медали. Гвардейский значок. Белый подворотничок на гимнастерке по уставу. Погоны рядового, повидавшего многое. Уже не подросток домашней выпечки: строгость, задумчивость, чистота лица и помыслов – залогом судьбы.

На обороте фотографии помечено: "Мне тут – двадцать два".

Война закончилась, но он пробыл в армии еще четыре года.

Солдат его призыва не отпускали по домам, чтобы подросли новобранцы взамен выбитых в ту войну. Ему позволили учиться заочно, и мама после работы ходила на лекции‚ стенографировала, расшифровывала ночами, перепечатывая на машинке, и отправляла сыну, чтобы занимался, не терял время.

Так он стал адвокатом.

Прочитал как-то и выписал, не помню уж откуда: "О войне всегда рассказывают живые. Хотелось бы знать точку зрения мертвых". Это слова Жана Сюливана, французского священника и писателя.

Мой брат про войну не рассказывал, будто забыть старался.

Закончил ее в Берлине и затворил ту дверь.

Привык, казалось, к смертям, самое время ожесточиться, – мух не убивал, тлю не давил, через муравьев перешагивал; даже комаров не прихлопывал‚ кровососов поганых‚ лишь рукой отгонял. Кусок не лез в горло, когда за кухонным его окном, на заснеженном подоконнике, топтался голубь, у которого не было еды.

Однажды – только однажды – в Коктебеле, вдвоем, поднимаясь на Карадаг – сказал с расстановкой, будто выдавливал из себя:

– Наступление. Прорыв. Пошла пехота. За ней мы, артиллерия. Идем – по сторонам лежат эти, из первой волны: малорослые, в шинелях до пят, лежат и лежат. Встаем. Окапываемся. А мимо нас, к фронту, колоннами, колоннами – эти, в шинелях, с винтовками не по росту. Пополнение. Перед прорывом. И снова атака. Пошла пехота, пошла. За ней мы, артиллерия. Идем – по сторонам лежат эти, из первой волны, рядами, рядами. Снова стоим. Окапываемся. А к фронту новое пополнение – малорослые, в шинелях до пят…

Мне не достались сытные школьные годы с разносолами на столе.

Ему не досталось юношество, студенческая пора: семь лет в армии.

На день Победы приезжали в Москву бывшие артиллеристы с их "Катюши". Вспоминали, перебивая друг друга, он отмалчивался.

"Становишься живым памятником событий, а неохота… Я-то веду себя скромно: для меня война закончилась в сорок пятом и плотно забыта, но многие помнят и живут воспоминаниями. Военный период для некоторых остался самым светлым пятном в жизни… Б ы л о  о ч е н ь  в е с е л о..."

Они выжили в той войне. Победили немца. Молодые, горячие, воротились по домам с ощущением – теперь будем жить.

Но пошли будни, скудные, тягостные, в тесноте жилья, в вечной нехватке еды, одежды, справедливости…

Что всем, то и ему.

Была у брата тяжкая болезнь. А от нее – вечный зуд по телу, как сгорал на огне.

Сгорал, страдал, почесывался, но жил.

– Вы Иов, Борис Соломонович, – сказал лечащий врач. – Многострадальный Иов, только за что вам такое?..

"И сказала Иову жена его:

– Ты всё еще тверд в непорочности своей! Похули Господа и умри.

Но он сказал ей:

– Как одна из негодных ты говоришь. Неужели доброе примем от Бога, а злое не примем?.. Вот, Он убивает меня, а я на Него надеюсь…"

Из письма в Иерусалим:

"Раньше проще было. Когда Карл Линней создавал систематику животного мира, то случайно встретил насекомое, которое не подпадало ни под один из установленных им видов. Он быстро его раздавил, и нет проблемы. А меня мучают зачем-то, несколько раз фотографировали для науки, и не исключено‚ что по мне будут защищать диссертацию.

Как любил петь один знакомый:

Всё будет хорошо, к чему такие спешки?

Всё будет хорошо, и в дамки выйдут пешки.

И будет шум и гам, и будут сны к деньгам,

И дождики пойдут по четвергам.

Это я написал, чтобы поняли, что я веселый, и хотя не очень здоровый, но бывает и хуже. Ой, как хуже бывает!.."

Через годы встречали его в аэропорту.

Его и жену Раю.

Вышел из дверей, закинул голову к чистому небу, к макушкам высоченных пальм, выдохнул со всхлипом ошеломления:

– Неужто дожил?..

Вечером, часам к десяти, я отвозил брата в Старый город, усаживал на скамью напротив Стены Плача, и он затихал.