День сардины

Собственно говоря, все обернулось к лучшему. Мальчишка «перебесился», «стал человеком», и если ему не дает жить щемящее чувство собственной несостоятельности, так в этом виноват он сам: никто не просит его терзаться из-за чепухи! Новый костюм, хрустящие фунтовые бумажки, приличная работа — чего еще требовать человеку от «государства всеобщего благосостояния», которое столь ревностно печется о благе своих подданных? А мальчишке почему-то страшно… «У меня есть проигрыватель, — пишет он, — но ведь с ним долго не просидишь — он не заменит друга».

III

Говоря о писателях, под чьим влиянием он формировался как художник, Сид Чаплин называет, помимо Горького, таких выдающихся гуманистов, как англичане Филдинг, Дефо, Диккенс и Томас Гарди, американцы Мелвилл, Уитмен, Фолкнер и Томас Вулф и, наконец, русский — Лев Толстой. Но с особой теплотой Чаплин вспоминает о рассказчиках из народа, истории которых он любил слушать в детстве: «Мои соотечественники — великие мастера по части всяких рассказов, и мне иногда кажется, что я пытаюсь соревноваться с ними — разумеется, только на бумаге, — пишет Чаплин. — Мне, конечно, никогда не стать таким же хорошим рассказчиком, как те шахтеры-самоучки, которых я знал еще мальчишкой. Но я стараюсь, как положено прилежному подмастерью, потому что эти люди были моими учителями задолго до великих писателей».

Сид Чаплин родился в 1916 году в городе Шилдоне, на северо-востоке Англии, в семье потомственного шахтера. Четырнадцати лет он оставил школу и пошел работать на шахту. Самым ярким воспоминанием его детских лет остается всеобщая забастовка английских трудящихся в 1926 году (этому событию Чаплин хочет посвятить одну из своих новых книг). Юность писателя прошла под знаком безработицы, гражданской войны 1937–1939 годов в Испании и антифашистских выступлений английских рабочих. В 1939 году он был избран председателем местной секции Национального союза шахтеров.

В 1950 году Чаплин становится сотрудником журнала «Уголь», а позже — работником Национального управления угольной промышленности двух крупных графств, Нортумберленд и Кумберленд. Этот пост он продолжает занимать в настоящее время.

Первая книга Чаплина — сборник рассказов из жизни шахтеров под заглавием «Парень, который прыгает» — принесла ему литературную премию журнала «Атлэнтик» за 1948 год. Первый роман — «Судьба моя плачет» (1951 г.) — был посвящен жизни рабочих свинцоводобывающей промышленности в XVIII веке.

Следующий роман Чаплина под названием «Большая комната» вышел из печати лишь в 1960 году: долгое время писатель работал над совершенствованием своего художественного мастерства. За этой книгой последовали «День сардины» (1961 г.) и «Стражники и заключенные» (1962 г.). Оба эти произведения получили высокую оценку в коммунистической прессе Великобритании.

IV

В «Дне сардины» первое решительное столкновение между Артуром и окружающей его действительностью закончилось поражением юноши: «Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника… А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец». Вот он и рассказывает о больших напастях своей короткой юности, рассказывает просто, честно и безжалостно по отношению к самому себе, а глаза у него «на мокром месте». И свой рассказ он заканчивает робкой просьбой о помощи: «Подойдите ко мне, люди!» — потому что это очень страшно — быть одиноким среди людей.

А сколько таких Артуров Хэггерстонов бродят по асфальтовым и булыжным мостовым Лондона, Шилдона и других городов «зеленой страны», ищут, кто бы их «приручил», как приручил Маленького принца умный Лис из сказки Сент-Экзюпери! О них поют Клифф Ричард и Томми Стил, пишут Сид Чаплин и Рэй Гослинг, Колин Макиннес, Д. С. Лесли и многие другие. Пишут, потому что нельзя не писать, потому что благородный долг художника-гуманиста — защитить и оградить человека, вступающего в жизнь.

В. Скороденко

I

1

Раньше, когда и был помоложе, мне казалось, что наш Жилец — псих, полоумный, чокнутый, да и только. А он просто-напросто был влюблен без памяти. Не то он бы меня живо обломал. Такого, как этот Гарри Паркер, днем с огнем поискать. Теперь, когда у меня, хочется верить, ума малость прибавилось, я прямо диву даюсь, как мог человек так терпеливо и добродушно, глазом не сморгнув, сносить все выходки бедового, своевольного сорванца, который спит и видит, как бы ему насолить. Тем более что он был влюблен в мою старуху, — он, взрослый мужчина, а на пути у него стоял всего-навсего сопливый, сумасбродный мальчишка. Привет! С вами говорю я, Артур Хэггерстон, и глаза у меня на мокром месте, хоть я уже взрослый, целый век работаю, пять не то шесть мест сменил и школу давно кончил, так давно, что она мне теперь совсем далекой кажется, будто в перевернутый бинокль глядишь, и до сих пор мне никак не забыть, каким способом я сам себя от тоски лечил.

А способ был простой: положим, хочется человеку чего-нибудь до смерти, а взять — руки коротки. А не то — другой уведет из-под самого носа. Скажем, нацелился человек выпить кружку пива после того, как целый день на работе вкалывал. Подносит кружку к губам. Пожирает ее глазами. У него уж слюнки текут. Но тут подходит какой-то гад и вышибает кружку из рук. Он — ноль внимания, заказывает как ни в чем не бывало еще кружку, но в последний миг этот гад по новой ее вышибает. И еще раз. Вот так и мы с Жильцом. Это я вышибал у него кружку из рук, да сколько раз. А причина всегда была одна — моя старуха. Вообще-то мы с ним ладили в лучшем виде, он у нас появился, когда ушел с траулера, сытый по горло работой на паровых лебедках и жратвой, сготовленной на камбузе, — кажется, это было года за два до того, как школу мне кончить. Он умел рассказывать всякие интересные истории, не забывал время от времени подкинуть мне сигаретку, терпеливо выслушивал мои дурацкие рассуждения и учил меня жить, учил потихоньку, помаленьку, наставления его проскальзывали в мои мозги незаметно, как хорошо смазанный поршень в цилиндр, — бывает, полчаса потом ломаешь себе голову, пока допрешь, откуда что взялось.

В общем самый что ни на есть подходящий человек в семье, где растет без отца своенравный и непослушный мальчишка. Таким он и был, покуда я школу не кончил. Всего две недели оставалось до выпуска. Помню, я тогда чуть со стыда не сгорел, но виду старался не показывать. В день окончания школы он первый меня поздравил. Было уже поздно, потому что я сводил старые счеты, а история вышла такого сорта, что от нее не отвяжешься, не отмахнешься, будто кто-то шагу тебе не дает ступить, как из-под земли вырастает, лезет к тебе не хуже того гада, который кружку вышибает из рук. Я тогда еле ноги унес и никак остановиться не мог, удирал, спроси чего — просто со страху, и домой прибежал взмыленный.

Гарри закурил новую сигарету от окурка и спросил, кто же за кем гоняется — я за работой или работа за мной. Это он, конечно, шутил. В тот год с работой было особенно туго, другого такого года никто и не упомнит; на верфях всем подчистую давали расчет, в литейных гасили печи, ворота фабрик запирали и для верности еще гвоздями заколачивали. А я, как нарочно, из современной школы [1], и в аттестате написано: рассеян, невнимателен; способный юноша, но не настолько блестящий, чтоб устроиться на какую-нибудь непыльную работенку вроде тех, про какие пишут: «За шесть уроков развиваем фотографическую память». Да еще и учился я плохо. В общем хуже некуда.

Но приходится шутить, покуда не станет ясно, что шутка-то вся вышла.

— Нет уж, к чертям свинячьим, — сказал я. — Дворниками и то пруд пруди, даже в армию берут с разбором.

— Брось, малыш, — сказал он. — Чего ты беспокоишься? Сил и здоровья тебе не занимать. Робинсону нужен подручный шофера. Голова у тебя на плечах есть, ты в два счета выучишься крутить баранку.