Исчезновение

– Кстати, – оборвала служанку Ольга, – не будем забывать об Ионе. Его надо покормить…

– Тсс! Тсс! – зашикали на нее Амори и Саворньян. – Пусть Скво закончит свой восхитительный, волнующий рассказ!

– Thank you, – поблагодарила Скво.

Так вот, я сказала, что, в то время как Хэйг пошел кормить Иону, мы перенесли Отона Липпманна в соседнюю комнату и положили на кровать. Я принесла сердечное средство. Расстегнула его костюм. И тогда мы увидели – О, Гнусность в Гнусности! – то, от чего нас охватила паника, то, от чего у нас заледенела кровь, волосы на голове встали дыбом и кожа покрылась пупырышками, мы увидели, что Отон Липпманн был буквально залит кровью. Впечатление было такое, что его грудь раз двадцать атаковал огромный коршун, расцарапал ее вдоль и поперек, разорвав кожу и выклевав легкие. Мы видели, что ужасные твари – слепни, мухи, шмели, дождевые черви, вши, сфинксы – копошились, стервятники, в этой кровавой магме, клейкой, дымящейся, источающей вонь на двадцать шагов вокруг!

– Фи! – взвизгнула Ольга.

– Тьфу! – брезгливо подернул плечами Амори.

– Да, – продолжила Скво, – Отон Липпманн агонизировал целую неделю, впав в глубокую кому, из которой он иногда выходил, чтобы осыпать нас своими гнусными ругательствами, обвинить нас – поди узнай, почему, – в том, что мы хотели его смерти, проклясть нас на веки вечные. Чего мы только для него ни делали! Но самое большее, что нам удалось – это лишь облегчить его конец. Он умер, испуская жуткие проклятья, он выл, а на последнем издыхании крик его был настолько ужасен, что показался нам нечеловеческим.

Аугустус произнес молитву:

– Отон Липпманн, тот, кто был моим Гуру, иди в рай, где томится Гурия, [259] которую Аллах в своем сострадании дарит тебе. Пребывая в вере, отрекаемся от тебя навсегда. Я считал, что ты ниспослан мне свыше. Сегодня я отрекаюсь от тебя навеки. И, поскольку ты мертв, вера твоя отныне более не существует. Я вынимаю Полночь из сумы и высекаю трут.

Молитва была закончена, таким образом, загадочными словами, которые стали ясны для меня вечером, когда Аугустус, собрал шесть охапок хвороста, а затем предал тело огню. Тело горело всю ночь и весь следующий день, пока наконец сильный ветер не унес пепел в черную лазурь…

Никто из вас никогда не сможет почувствовать, сколь велика была та беда, которая обрушилась на нас. Весь в печали, погруженный в прострацию, неся свой крест, поднимаясь на свою Голгофу, сгибаясь под тяжким бременем принесшего нам столько слез горя, Аугустус Б.Клиффорд впал в глубокий коллапс.

Один только вид его причинял мне великие страдания. Он ходил целыми днями взад вперед, тяжело дыша, угрюмый, удрученный. И хотя Аугустус был, пожалуй, гурманом, можно даже сказать – обжорой, с тех пор он навсегда потерял аппетит. Едва притрагивался к еде. Однако я не переставала готовить ему – конечно, вкладывая в это всю свою любовь, – блюда, которые он обожал: филе из говядины со сладким луком, рыбу калкан в пряном соусе, огузки, кровяную колбасу с хреном, рагу из разных сортов, мяса с грибами. Но он, как правило, съедал один анчоус, кусочек сыра, чуточку мяса пиренейской серны, один абрикос или небольшой апельсин, выпивая на палец амонтильядо. Исхудал вконец. Я беспокоилась за него.

Иногда он уединялся в донжоне, [260] проводил там несколько дней, испуская время от времени ночью тревожные крики, затем появлялся вновь – не в себе, диковатый, потный. Его каштановые волосы за тот год совсем побелели, и выглядел он, как дряхлый старик.

Конечно же, в такой обстановке Дуглас Хэйг, мальчик болезненный, боязливый, не мог должным образом подготовиться к той жестокой борьбе, которую должен сегодня уметь вести каждый человек. Поняв это, Аугустус, мягко говоря, коря себя, за беспечность и нерадивость, а если уже говорить откровенно, то за предательство по отношению к сыну, вознамерился сделать все, что было в его силах, дабы мальчик не страдал от того злодеяния, которого не совершал, не нес на себе бремя Проклятья, которого не заслужил.

– Я все вывалял в грязи, – признался мне однажды вечером Аугустус, – все предал, все изгадил… Я буду гнить, покрываться плесенью, тухнуть в своей ничтожной пустоте, но пусть хотя бы мой сын, ребенок, которого глупый случай некогда занес ко мне, будет чувствовать мою постоянную любовь к нему, я должен хотя бы дать ему приличное воспитание и образование. Начиная с сегодняшнего дня, я приступаю к его обучению. Более того, – добавил он, – я усматриваю в этом и возможность своего спасения, трудного, но все-таки достижимого.

Тогда-то Аугустус и занялся по-настоящему мальчиком, знания которого к тому времени были практически нулевыми. С самого начала стало понятно, что учеба в муниципальной школе Азенкура не принесла никаких плодов: Хэйг писал с ошибками, забывал каждое третье слово, он очень плохо соображал, знаком был лишь с вычитанием, но совершенно не владел сложением, умел делить, но не мог умножать. Он не знал закон Авогадро [261] или, вернее, путал его с так называемым постулатом Араго, хотя они не имели ничего общего. Ему вроде бы было известно, что Людовика X называли Упорный, но почему, он не знал. Что же касается латыни, то он, хотя и имел в своем распоряжении толстенный том Гаффио, [262] не пошел в ней дальше нескольких изречений: «Animula vagula blandula», [263] «Aquila non capit muscas», [264] «Sic transit gloria mundi», [265] «O fortunatos nimium sua si bona norint agricolas». [266]

Аугустусу предстояло проделать поистине колоссальную работу для того, чтобы голова Хэйга наполнилась более глубокими знаниями. Надо признать, он отдался этой работе с великим усердием, но, будучи то надзирателем, то преподавателем, утомлял невежественного мальчика труднопонятными, туманными речами в тех случаях, когда можно было бы все пояснить гораздо проще. Хэйг проглатывал все премудрости, подчиняясь, улыбаясь, не злясь, но и месяца не прошло, как оказалось, что мальчик, если и вызубрил их, то ничего не понял: он был совершенно неспособен к математике, филологии, латыни; имел некоторые, впрочем, совсем небольшие, познания в английском языке, но не более того; что же касается французского, то в его изучение он углублялся более основательно – уразумел в общих чертах значение более или менее несообразных согласований; отличал, скажем, в пяти случаях из восьми фрикативный звук от звука губного, имя существительное от местоимения, номинатив от аккузатива, [267] действительную форму глагола от страдательной, изъявительное наклонение от сослагательного, прошлое время от будущего и т. д.

Поняв, что он старается напрасно, в то время как ему казалось, что он способствует формированию будущего великого ученого, Аугустус приходил в раздражение от того, что его возможности влиять на склонности мальчика практически равны нулю. Затем, изменив свой метод, он заметил, удивившись, а вскоре и обрадовавшись, что Хэйг находит для себя настоящее удовольствие в занятиях музыкой. Однажды он застал его дующим в трубу, из которой мальчик пытался извлечь звуки, пока еще совершенно нестройные. Он интуитивно импровизировал. Особенный интерес он проявлял к пению. Достаточно было ему наиграть или напеть один-два раза какой-нибудь мотив, и он мгновенно запоминал его навсегда.

Аугустус, прошедший некогда курс обучения у самого Итурби, [268] поставил в гостиной старенькое пианино («Граф» со звучанием несколько носовым, но издающим полноценные аккорды; инструмент этот был сконструирован самим Брамсом, который сочинил за ним экспромт, как говорят, опус № 28). В гостиной этой, кстати, находился тот самый бильярд, на котором Аугустус, как вам уже известно, едва не зарубил топором младенца Хэйга.