Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)

Тем временем туман нашёл щель и вливается в машину, ты сидишь по пояс в тумане и клянёшься себе, что, если выберешься отсюда, больше никогда не будешь есть овсяную кашу с изюмом. Ты уже почти утонула, но ещё цепляешься за руль и давишь на газ, просто из упрямства, и, видимо, в награду прямо перед тобой появляется светящаяся надпись "Круглосуточный магазин" и ярко освещённая витрина, и полки с журналами и хлебом, и ты снова кричишь, но уже от радости, что, съел, сукин сын, ликующе кричишь ты туману, и туман замирает и начинает неуверенно отступать, пока ты останавливаешь машину и выходишь наружу.

Магазин пуст, даже за кассой никого нет, наверное, спит в подсобке, думаешь ты, тебя зовут Мария Луиза, после школы ты несколько месяцев проработала на заправке, в основном, по ночам, так больше платили, и иногда спала час-другой в подсобке, на трёх сдвинутых стульях. Ты идёшь вдоль полок и ищешь какой-нибудь еды для кошки, и, может, что-нибудь на завтрак, себе и мужу, пусть у тебя будет муж, его зовут Фернанду, и он болеет, лежит дома на диване с температурой и ждёт, пока ты привезёшь еды, или пусть он будет врач и пришёл с суточного дежурства, или просто сказал, сегодня твоя очередь, моя была вчера, и сел убивать компьютерных монстров, а ты одна ходишь ночью по незнакомому пустому магазину, и звуки твоих шагов по серым мраморным плитам не раздаются гулко, а вязнут в чём-то, как в песке или в вате, а за спиной у тебя какой-то шорох, и шепоток, и невнятные шлепки и словно бы чавканье, и волосы у тебя на шее встают дыбом. Ты резко поворачиваешься, роняешь кошачьи консервы, одна банка укатилась под стеллаж, ты наклоняешься за ней и видишь чьи-то лежащие ноги в луже чего-то чёрного, и ещё одни ноги в красивых туфлях, задумчиво покачивающиеся с пятки на носок. Ты зажимаешь себе рот, чтобы не кричать и бежишь к выходу, думаешь, что бежишь, но твои ноги как будто прилипли к полу, ты делаешь отчаянный рывок, больно ударяешься грудью об руль и понимаешь, что не выбралась.

Ветер

...любить можно, нервно говорит дона Амелия, копаясь в сумке, играть можно, а домой брать нельзя, ведь я тебе сколько раз говорила, на улице - пожалуйста, играй, корми, катайся, делай, что хочешь, а домой брать нельзя, это не котёнок и не собачка, это стихия, даже вот Иза моя знает, она на три года младше тебя, на четыре, встревает её чистенькая прилизанная Иза и суёт мне под нос четыре растопыренных пальца, да, кивает дона Амелия, она вытащила из сумки большую связку ключей и перебирает её в поисках нужного, на четыре года младше тебя, а понимает, что ветер тащить домой нельзя, хоть он какой маленький сейчас и тёплый, я уверена, ты даже не представляешь себе, как быстро он растёт!

Я представляю себе, как быстро растёт ветер, у нас дома всегда жил ветер, и даже не один, мама раньше смеялась, что я сама почти ветер, но доне Амелии я этого не говорю, она ветер терпеть не может, у неё давление, головокружения и какая-то ещё ерунда, ей надо, чтобы воздух был стоячий, как в банке, только тогда ей хорошо, ужасная женщина, просто ужасная, не понимаю, как мама могла меня с ней оставить.

Дона Амелия нашла нужный ключ и вставила в замочную скважину, ну, говорит она, выкладывай свой ветер, никуда он не денется, кому он тут нужен. Какой ветер? спрашиваю невинно. Который тут, Иза тычет пальцем мне в карман куртки, где тихонько шуршит старыми билетиками мой новый ветер. Незаметно грожу Изе кулаком. Иза показывает мне язык и отворачивается.

Ночью встаю попить, дона Амелия наглухо закрыла все окна, и дома у неё невыносимо душно и жарко. Из изиной комнаты доносятся какие-то странные звуки, какое-то потрескивание, глухое буханье и, вроде бы, что-то капает. Заглядываю в замочную скважину. Чистенькая и прилизанная Иза сидит на подоконнике в одной ночной рубашке и кормит с рук маленькую грозу. Ага, говорю, и толкаю дверь, интересно, что по этому поводу думает твоя мама? Иза поворачивается ко мне. С волос у неё льёт, глаза сияют. Давай свой ветер, командует она, мы сейчас такое устроим!

Юка Лещенко

Дизель до Африки

Они встречаются на занозистой скамейке – вокруг трава, июль, щекотный стрекот кузнечиков, сзади улица с мелкими, заборами забранными домами, впереди рельсы, нагретые солнцем, горячие серебряные ручейки, окуни палец – пройдет насквозь, слева – переезд с усатой теткой, машущей прощально флажком каждому поезду, справа – соседские козы Маня и Саня, пёстрые и бодучие поедательницы васильков, ромашек, промасленных газетных обрывков, сверху – небо, синее синего, внизу – земля, щебёнка, подорожник, четыре болтающиеся сандалии, муравьиная дорожка, надкушенная груша и бутылочные осколки.

– Ты своим сказала?

– Ещё чего. А ты своим?

– Я записку написала.

– Ну и дурища. Ей-божечки, дурища! И зачем я с тобой связалась?

– Сама дурища. Я её спрятала в шубу, в карман.

За рельсами оплывает – как кремовая башенка на торте – здание вокзала. Там в буфете тёплый «Буратино» и набитые белым холодом вафельные стаканчики, липкие перила, очереди в кассы с недостижимо высокими окошками, хлопающие двери, бесхозная собака Шнырик, и кто-то обязательно ест пупырчатую куриную ногу, а кто-то спит, страшно смяв лицо в сгибе руки.

– У тебя сколько?

– Рубльдвадцатьпять. А у тебя?

– Целых два.

– Думаешь, нам хватит?

– Ну что ты дёргаешься? Испугалась – так и скажи.

– И ничего не испугалась. Только а вдруг там контролёр?

– А мы скажем – родители пошли в соседний вагон к знакомым.

– А вдруг там милиционер?

– Ну и что, мы же не пьяницы и не воры какие-нибудь.

– А вдруг там... Вдруг там цыганы с мешком?

– Цыганы днём не заберут, что они, придурошные?

– А вдруг там хулиганы?

– Хулиганы в дизелях не ездят.

Проползает длинный товарняк, погромыхивая цистернами с чем-то опасным, гудя, проезжает дрезина. Семафоры смаргивают с жёлтого на красный. Прибывает мариупольский, потом – минский, в окнах скучные лица, плещутся занавески, стоянка десять минут, дядьки в шлёпках бегут за пивом, им командуют вслед – семачек купи, мужчина; местные старушки в цветастых халатах продают пирожки, бумажные, в красных и чёрных подтеках кульки с паречкой и черникой, молодую картошку, пучеглазых чебурашек с шерстяными влажными ушами и духи «Ароматы полей». Отбывает минский, прибывает сочинский.

– А скажи ещё раз, как мы поедем.

– Я сто раз говорила уже – дизелем!

– И что?

– И всё. Сначала до Будо-Кошелёва, потом до Гомеля, а потом уже Африка.

– А дедушка говорил, они только до Гомеля идут.

– Это обычные – до Гомеля. А наш – до Африки. Главное, его не пропустить.

Сочинский отбывает, тяжело виляя хвостом. На переезде поднимается шлагбаум, и усатая тётка уходит в свою будку пить чай, не выпуская из рук жёлтого флажка. Небо бледнеет – как будто его штрихуют белым мягким карандашом. На колено садится божья коровка. С улицы, где за заборами пионы, помидоры, брезентовый гамак и фантиком от ириски заложенная книжка, кому-то кричат – Юлька, обедать, суп стынет!

– Твоя бабушка.

– Да слышу я!

– Ну так что, пойдём?

– Пойдём.

Они отлепляются от скамейки, обходят опасных коз, крапиву и канаву с остатками вчерашнего ливня.

– Не реви! Подумаешь – не успели. Завтра уедем.

– Честное октябрятское?

– Да чтоб мне не сойти с этого места!

У кромки асфальтовой дороги они оборачиваются. Красный дизель, перестукивая, медленно уходит на мост – через Днепр, через овраги, деревни, кукурузные поля, перелески, и дальше, дальше – до самой Африки.

Из чего только сделаны мальчики

Евгений Коган

Золотая рыбка

- Да где она?

– Ну вот же, посмотри!

– Да не вижу я, где?

– Ну вот же она, прямо перед тобой.