Посвящение

Дважды он чувствовал, как превращается в ничто, как рассыпаются кости; дважды погружался в бесконечную глубину. Глаза закрывала тьма. Куда бы он ни тянулся, к чему бы ни прикасался, все было черно и сам он сливался с чернотою. Он падал вниз и знал, что уменьшается, сжимается, вот он уже не больше кулака. Тем, кто в Захорони, все это известно, только секрет свой они унесли с собой в могилу. Человек перед смертью умнеет, но становится песчинкой. Что-то в этом роде думалось Михаю Балогу. Перед смертью жизнь вспоминается. «Вот и мне моя вспомнилась, хоть и куцая она у меня. А потом один на один с собой остаешься. Правду сказал мужичонка с хутора: смерть, она в нас самих. Теперь-то я и сам знаю. Знаю, что от нее не убежишь. Ну и пускай… Всего-то и делов, что пониже спуститься. Войти в холодную воду…»

Вдруг откуда-то выскочил велосипед; запоздало зазвенел звонок, велосипед чудом не наехал на Балога. «Эй ты, постой, ты куда едешь?» — тихо сказал Балог, но велосипедист не оглянулся. До Балога доносилось шуршание плаща, задевавшего за раму. Он смотрел велосипедисту вслед, и глаза постепенно привыкали к темноте. Еще раньше он понял, что дождя больше нет. Дул упрямый, но не холодный ветерок. Он отер лицо мокрым рукавом, запахнул куртку и сделал шаг вперед.

Что-то гудело над головой. Звук был совсем незнакомый. Слева от себя он увидел телеграфный столб, подошел и прислонился к нему спиной. Гудение стало громче, столб дрожал. «Как живой», — подумал Балог.

Мокрая одежда как будто согревала, он потихоньку приходил в себя, только никак не мог решить, что ему делать: идти домой или оставаться здесь? Если б велосипедист остановился… Но он не остановился, и Балог не смог его спросить, как ему быть. Никогда в жизни ему не хотелось так сильно, чтобы рядом были люди. Все равно кто — лишь бы смотрели на него, говорили с ним. Если б хоть кивнули ему, он бы уже знал, как быть дальше.

Откуда-то со стороны парома донесся собачий лай. Кто-то шел мимо домов, и собака лаяла — для порядку. Дело, должно быть, шло к полуночи, и все-таки он надеялся кого-нибудь повстречать. Кого-нибудь, кто поздоровался бы с ним и показал дорогу к дому.

Там, где лают собаки, там есть люди. Там деревня. Михай Балог знал, что это не его деревня. Та подальше.

Он пустился в путь, надеясь добраться домой до рассвета.

Петер Эстерхази

ФАНЧИКО И ПИНТА

(ЗАПИСИ, НАНИЗАННЫЕ НА ВЕРЕВОЧКУ)

Перевод Е. МАЛЫХИНОЙ

Esterházy Péter

FANCSIKÓ ÉS PINTA

© Esterházy Péter, 1981

Ануй, читал я как-то, полагал, что у него биографии нет, и был этому очень рад. Я тоже считаю, что у меня нет биографии, но это не внушает мне ни особой радости, ни ужаса. Как бы то ни было, я родился 14 апреля 1950 года в Будапеште, столице восточно (центрально?) европейской страны, и был отпрыском, как говорится, старинного рода. Существует такая венгерская присказка: если Земля — шляпа на голове Господа, то Венгрия — цветок на сей шляпе. Так что нам остается всего лишь выяснить, действительно ли Земля — шляпа Господня, и тогда наше дело более или менее в шляпе.

Мое детство совпало с некоторыми трагическими заблуждениями (раннего) социализма — нас, как «отпрысков», тоже депортировали 16 июня 1951 года, — но подобные вещи вряд ли способны всерьез омрачить детство (если, разумеется, человек оставался жив). Мое детство было кошмаром только для моих родителей. Зато когда я думаю об этом теперь, то тоже знаю, что такое кошмар. Приходится хранить в памяти и это.

1956 год — важный год, с него-то и началось, мог бы я отметить не без кокетства, мое образование. С этого момента я только и делал, кажется, что учился да играл в футбол И весьма горжусь, что за последнее, двадцатилетним юнцом, какое-то время даже получал деньги (чем, естественно, любил пофорсить перед младшим братом, который в составе венгерской сборной где только не забивал голы — сколько стран, языков, сколько возможностей для перевода! — кажется, и в Мехико они сыграли 0:6, впрочем, теперь уж точно не вспомню). Я очень любил учиться, в пиаристской гимназии познакомился с миром науки, ее приключениями, горестями и блаженством.

Из страсти к приключениям — позволю себе это маленькое преувеличение — я окончил математический факультет будапештского университета. Затем четыре года работал в Институте вычислительной техники, дабы познать, как теперь говорят, гущу жизни. С тех пор зарабатываю свой хлеб как писатель — так называемый свободный художник. Моя дипломная работа имела наименование «Optimum binary search trees». Сейчас, в середине своего жизненного пути, я и углубился в густой темный лес оптимума бинарных поисковых деревьев.

Я женат, у меня четверо детей. О произведениях своих писать не буду.

(Или все-таки совсем немного, в спасительных объятиях скобок. Классический вопрос: зачем вы пишете? Pourquoi? Pocsemu? Побудительные причины у каждого свои: для одного искусство есть бегство, для другого — способ покорять. Но бежать человек может и в отшельничество, в безумие либо в смерть, покорять можно и с помощью оружия. Отчего же именно в писании осуществляем мы и стремление уйти, и жажду покорять? — читаю (у Сартра). Мы пишем для того, — читаю (у Ролана Барта), — чтобы нас любили, вот только читают нас так, что полюбить не могут… Вероятней всего, вот эта дистанция и делает писателя.

Итак, я пишу — для наслаждения, из страха, ради свободы и из ощущения себя свободным; а еще — пишу потому, что «мне не нравится этот одурманивающий, отвратительный, вызывающий ярость мир, и я хочу изменить его». Zitat Ende [3]).

Петер ЭСТЕРХАЗИ

Впервые я придумал Фанчико и Пинту в 1951 году. Стул стоял, отвернувшись к стене, словно обиделся. Белая краска на подлокотниках растрескалась. Я стоял на стуле и, шепелявя, бросал в мир три слова: Фанчико, каланчико, пинта. Слова откатывались стеклянными шариками, и взрослые, когда у них случалась свободная минута, улыбались. Но я-то думаю, что все эти истории уже тогда были в них — тех красивых стеклянных шариках.

Год за годом мы жили с Фанчико и Пинтой как неразлучные добрые друзья, трое умных и ленивых, глупых и пылких мальчуганов, которые то рассказывают всякие байки, то врут без зазрения совести, иной раз клянут почем зря своих родителей, когда нужно — унижают их, когда нужно — ластятся, и все ради того, чтобы поддерживать в равновесии две жизни, потому что сами взрослые из-за их ВЕЧНО-ПОСТОЯННОЙ-ЗАНЯТОСТИ совершенно на это неспособны.

Фанчико и Пинта были мои друзья, хотя они не что иное, как два полюса моего тогдашнего образа мыслей, желаний моих и усилий — искаженные нынешним моим знанием, освещенные моим же неведеньем.

Обрывок первый

Маленький мальчик стоит у стола, накрытого белой (но какой белой!) скатертью. На столе пустая банка из-под горчицы, которую используют как стакан для воды. На столе белая, свежевыглаженная скатерть — сразу видно, что недавно отворялась дверца шкафа (того, который ближе к кухне, чем к ванной, а там неисправный душевой кран) и в него просовывалась, что-то там перекладывала женская рука. Перед малышом белокожий стол, на столе стакан и книга. Возле банки из-под горчицы, что служит стаканом, лежит тощая книжица. Малыш смотрит на книгу в черном переплете. Большая черная закрытая книга касается накрытого пеленой алтаря, перед которым стоит малыш, на его колене…