На исходе зимы

— Не майся понапрасну. Около него твое место, раз уж так получилось. — И сразу же, рассердясь на свою жалость, добавила: — Раньше надо было стыдиться.

Варя покраснела вся. Думала Анна Леонтьевна, что она заплачет, но та не заплакала, только губу прикусила. Видать, с характером, хотя и тихая.

А через неделю Анна Леонтьевна разглядела все ее секреты, как она их ни таила. И бельишко кое-где порванное, и чулки простые, заштопанные. Не называя по имени, спросила:

— Сколько стипендии у тебя?

— Пятнадцать.

— Да как же ты живешь?

— Я привыкла.

— Что значит — привыкла. На пятнадцать рублей при любой привычке не проживешь.

— Я прирабатываю.

Отвечала коротко, как на экзамене, и видно было, только и ждет того, когда кончится допрос. Но Анна Леонтьевна не отставала. Даже усадила ее напротив себя, чтобы та чувствовала, что разговор этот не какой-нибудь, а очень важный.

— Где же в городе можно приработать?

— Есть бюро добрых услуг… У них работаю, когда время есть. Потом в праздники телеграммы разношу.

— Значит, без праздников живешь?

Варя не ответила.

Анна Леонтьевна сидела как пришибленная. Варя дотронулась до ее руки, посмотрела в глаза с мольбой:

— Вы только Георгию не говорите. Про это…

Анна Леонтьевна поняла.

— Зачем говорить? И долго тебе еще учиться?

— Весной кончу.

Так вот какой воробей залетел в ее дом. Одна в городе сама по себе живет, от матерниной помощи отказалась, а учиться не бросает. А она, пожилая женщина, допрос ей учинила…

Теперь Анна Леонтьевна рассердилась на брата — почему он, зная, должно быть, многое о Варе, ничего не рассказал ей, не предупредил, что она за человек. В действительности — это она на самое себя сердилась, а не на старика, но не хотела в этом сознаться.

С этого разговора переменилась Анна Леонтьевна к Варе. По видимости все еще была строга, в откровенности не лезла, но невестку по имени стала звать и вообще помягчела.

Георгию замечания стала делать.

— Ты что же смотришь? Варюха по дрова пошла, а ты сидишь. Разве женское это дело — тяжести таскать?

Возьмется Варя полы мыть, она у нее тряпку из рук:

— Иди отдохни, я сама вымою.

Сняла со сберкнижки деньги, накупила Варе белья тонкого, чулок капроновых. Бюстгалтер хотела купить красивый, да не нашла. С этим нежным делом частенько у торговли нехватка.

Варя заупрямилась было, не хотела брать, но Анна Леонтьевна на нее напустилась:

— Как так не возьмешь? Куда их теперь? На меня не полезет. Выбрасывать? Бери безо всяких. Да и не чужая ж ты нам теперь. А завтра в перерыв не задерживайся. В магазин с тобой пойдем.

— Ничего мне не надо. У меня все есть.

— И не думай отказываться. Ничего у тебя нет. Я ведь тоже молоденькая была. Знаю, чего женщине хочется. Особенно перед мужем…

Сказала слово это, а у самой кольнуло в сердце — неладно у ребят получается.

Когда Варя была на работе, открыла ее сумочку, посмотрела в паспорте год и число рождения. Нет, не обманывала Варя. Значит, надо все оформлять. Настоять надо.

— Сын, — позвала она. — Подойди сюда.

Георгий испугался.

— Что? Сердце?

— Нет, ты послушай. И сядь толком. Вот так. Теперь скажи: ты с Варей-то жить собираешься?

— Ясно, собираюсь.

— Это тебе ясно, а больше никому. Почему не оформляете все законно?

— Оформить или нет — какая разница?

— А она так же считает?

— Не знаю. Она ничего об этом не говорила.

— Еще бы она заговорила. Это твое мужское дело. Ей женой твоей хочется быть…

— Она и так жена.

— Это не тебе, а ей решать, кем она себя считает. Ты как мужчина предложение должен сделать… Хоть с опозданием. И не обижай ее. Ее жизнь и без тебя успела обидеть.

День выдался как в апреле. Дул сильный южный ветер. Должно быть, готовилась прийти метель, но сейчас в природе все было чисто и ясно.

Василий забежал домой, наскоро позавтракал.

— Куда спешишь? — спросила его Пана.

— На Выселки. Надо Зину проведать, — не оборачиваясь, ответил он.

Зина была его замужней сестрой. Жила она километрах в десяти от Берестянки в маленькой деревушке. Вернее, была когда-то деревушка, а теперь осталось два дома: Зина с мужем-лесообъездчиком да старик-охотник.

— Привет передавай. Пельменей захвати мороженых.

— Ладно. Давай живей.

Любил Василий зимой ездить на лошадях. Как приятно вывести из стойла и запрячь в легкие санки застоявшегося жеребца, кинуть в кошевку навильник душистого лугового сена, зеленого, сочного, будто только что скошенного, укутаться в тулуп, повалиться в сани.

Радостно было ехать, не торопясь, думать, смотреть. Солнце светило в лицо, ласково пригревало лоб и щеки. В небе ни облачка — одна синь неоглядная. Сосны в снегу. Иногда меж сосен ели, черные издали, словно монахи.

Выехал за лог, привстал, огляделся и повернул коня по лесной дороге к стогам. У стогов еще никого не было. Ну, что ж, можно и подождать. Хорошо здесь, тихо. И посторонний никто не явится. Добирали сено с лугов, а это, всегда доступное, оставляли до весны.

Буланый ткнулся мордой в снег. Василий разнуздал его, лег навзничь в сани.

Странно, даже нелепо складывалась жизнь. Вернее сказать, не складывалась, а ломалась. А сложится ли дальше? Это будет зависеть от них. Пану жаль — ей-то за что такие муки и позор? Жалко детишек — кому-то из них расти без отца, кому-то без матери. И так и этак полусироты. И себя жалко. Первый раз ясно представил, что надо все это покинуть, уехать навсегда и от избы пятистенной, которую построил из доброго леса своими руками, и от сада, где сам вырастил малину и смородину, и от всех людей, которых знал с детства, от этих просторов, где так вольно дышится и солнце сверкает по снегам… А что его в городе ждет? Вернее всего, поначалу будет какая-нибудь комнатенка с общей кухней. Да и с работой не сразу получится — кому в городе нужен зоотехник?

И тут же он стал себя успокаивать — все образуется, обомнется, как говорил покойный отец. И Юлька будет рядом. Не крадучись, как теперь, а навсегда, насовсем рядом. А с нею ничего не страшно, хотя она совсем еще девчонка, многого не понимает… Пусть несколько лет будет трудно, но зато потом настанет такое счастье, такая жизнь, о которой он всегда мечтал — женщина будет и верным другом, и женой, и заботливой хозяйкой…

Издали Юлька показалась Василию стройным высоким мальчишкой. Он даже подумал с удивлением, чей такой? Подошла, воткнула палки в снег. Присела, освобождая ноги от лыж.

— Иди ко мне. Заждался я.

Она упала на сено рядом с ним. Он наклонился поцеловать ее.

— Опять накрасилась?

— А вам не нравится?

— И опять это «вы».

— Боюсь, привыкну, а потом где-нибудь на людях вас на «ты» назову…

Он сидел, а Юлька лежала на спине, положив затылок ему на колени.

— Неужели ты уедешь? — спросил Василий.

— Уеду.

— А как же я?

Юлька не ответила.

— Вы лучше посмотрите на небо — совсем как весной. Мне знаете, что вспомнилось? Эльбрус. Над ним вот такое же небо было, голубое-голубое. Тучи остались внизу, под ногами… Вы были на Кавказе?

— Нет.

— Когда мама здоровая была, мы с ней всюду ездили, в Ленинграде жили. Ой, прямо сказать не могу — какой это город. Петропавловская крепость. Нева. Один раз мы ездили на «Ракете» до самой Ладоги. В Шлиссельбургской крепости были.

— Я нигде не был, — проговорил Василий хмуро, глядя в сторону.

— Надо ездить, — сказала Юлька. — Когда путешествуешь, чувствуешь, что живешь. Молодость пройдет, а что видел?..

Он приподнял ладонями ее голову, заглянул в глаза.

— Скажи честно, ты любишь меня?

— Конечно.

Ей казалось, что она говорит правду. Ей нравилось, что встречаться надо тайно, где-то в лесу, нравилось, что такой большой и сильный мужчина смотрит на нее влюбленными, преданными глазами и покорен ей. Нравилось, что он грубоватый, неотесанный. С ним она чувствовала себя женщиной, упивалась своей женской властью.