Ты помнишь, брат

Все, все предвещало прекрасный декабрь. Но… Но всегда найдется над чем посмеяться, как сказала старушка, уронив внучка в горящий очаг. В этот самый день, когда я счастливо смеялся один в своей комнате, а потом отправился на, кухню и стал рассказывать кухарке анекдоты, именно в тот день я получил некое извещение. Мне снова дают задание, особо важное. Завтра явиться за инструкциями, обязательно.

На следующий день, сразу после завтрака, я вышел из дому. Решил немного проветриться, успокоиться и явиться к старикам бодрым, пусть никто не заметит, что я взволнован.

Побродил по центру, выпил чашечку кофе в «Гаити», поглазел на витрины книжных магазинов, довольно долго стоял также у витрины ресторана, где на вертеле медленно поворачивались полдюжины цыплят «lo spiedo» [78] — золотистые, с хрустящей корочкой и выступившими капельками жира. Вдруг я увидел донью Памелу и Карлоту — они шли с matinee [79] из кино «Рекс».

Объятия, поцелуи, бурные восторги.

— Ты что тут делаешь, негодяй?

— А вы? И не стыдно? Бегают смотреть фильмы, на которые дети до шестнадцати лет не допускаются.

— Вовсе нет, дурачок ты, мы смотрели детектив. Но ты скажи, где же твоя борода? Хотя так лучше, а то ты был какой-то лохматый, весь заросший.

— Да, так очень завлекательно, — сказала Карлота и глянула мне в лицо глазами, похожими на пиявки.

Дальше зашагали вместе, дошли до «Нурии», и дамы пригласили меня поесть мороженого.

— Здесь? В таком элегантном ресторане? Что случилось? Которая из вас выиграла в лотерею?

— Памела. Да, ты же ничего не знаешь!

— Ну, тогда выкладывайте.

Дамы заказали чай, я — шоколад. Пирожные, мороженое, фруктовый мармелад, тоненькие бутерброды.

Все очень шикарно. И публика соответствующая — из тех, что, когда берут чашку, отставляют мизинчик.

— Расскажи ты, Карлота.

— Нет, с тобой же все это случилось. Тебе и книги в руки.

Они засмеялись. Ну и парочка!

— Я, может, угадаю?

— А ну, попробуй. Я думаю, ты даже и представить себе не можешь.

— Но ведь у меня тоже есть магический кристалл. Вот.

— Нет, я его не видел уже несколько месяцев, — соврал я. — Не может разве бедный человек стать медиумом?

— Ну, значит, ты заметил, что у меня кольцо на руке:

Я развеселился. Приятно поболтать со старыми приятельницами. Карлота намазывала мне маслом тосты. Особенно рад я был видеть донью Памелу, ведь я два года прожил в ее пансионе. И каких два года!

— Ну, и как твой новый муж? Устраивает он тебя? Ласковый? Я всегда считал, что ты не можешь жить без любви; женщина — это цветок, он нуждается в поливке. — Они переглянулись. — Что такое?

— Расскажи ты, Карлота.

— Нет ты, я же говорю, тебе и книги в руки, — отвечала Карлота лукаво и прижала под столиком колено к моей ноге.

Памела наконец решилась. Сказала застенчиво, опустив ресницы:

— Нет, Педро Игнасио, муж у меня очень хороший. И очень работящий. Он меня любит, я знаю, на него можно положиться. Ты себе не представляешь, как это ужасно быть хозяйкой бедного пансиона: Жильцы не платят, надо их выгонять. Душа разрывается. Я просто не могла больше. А теперь я сижу дома, он подарил мне вязальную машину, а по вечерам помогаю ему в делах. — Кончиком языка Памела слизнула мороженое с ложечки. — Конечно, умом он не блещет, надо прямо сказать. У него красильня на улице Эсмеральда. Ну и внешностью он, конечно, не Рудольф Валентино [80], правда, Карлота?

— Конечно. По-моему, ты очень точно его описала — самый обыкновенный засранец!

Я глядел в чашку. Карлота больше не смеялась. Помолчали. Стало грустно. Я представил себе Памелу с ее мечтательными глазами под вульгарной лампой со стеклянными подвесками или в клубах пара, среди гладильных машин, представил себе мужа, беспрерывно толкующего о выручке, о балансе, о налоговой декларации, об анилиновой краске, выписанной из Германии… «Через двадцать четыре часа ваше платье станет траурным! Великолепный черный цвет, совершенно не выцветает. А потом, сеньора, мы снова его перекрасим в винно-лиловый, этот цвет так подходит для вдовы…»

Раньше Памела от своего художника слышала рассуждения о масляной живописи да об акварелях. Теперь настал черед анилиновых красок.

Стала рассказывать Карлота:

— Попался бы он мне, ты не представляешь, что это за кретин! Уж я б ему показала! И вдобавок пришлось взять у Паме на хранение сосуд с сердцем. А то я просто не знаю, что бы он натворил. И в искусстве ничего не смыслит, такой дурак!

Я снова отвлекся. Странно слушать всю эту историю здесь, в «Нурии», среди позолоченных ложечек и чашек из тонкого фарфора, под звуки слащавой музыки, что доносится из глубины зала… Такие разговоры ведут в темном погребке, где пахнет потом и фритангой [81], а на столе стоит бутылка вина и под конец все обнимаются, поют и плачут, плачут и поют.

— Вифалитай, вифала! — вырвалось у меня.

— Что ты сказал? Это что, по-китайски?

— Нет, кечуа.

— А как переводится?

— Не помню. Знал когда-то, да забыл. Я всегда, если не знаю, что подумать, и сказать нечего, говорю эти слова.

— Ну что ты, Педрито, вот сразу видно, что молодой. — Памела улыбается глазами — грустными своими глазами. — Не так уж все страшно. С первым мужем мы сколько лет прожили счастливо, очень, очень, очень счастливо. А ведь много есть женщин, которые за всю свою жизнь не знали ни одного часа настоящего счастья. Это все Карлота меня сбивает. Как бы то ни было, а одной жить да терзаться воспоминаниями еще хуже. — Памела смахнула пальцем слезу.

Пора было менять пластинку.

— А как поживает Маркиз? Он по-прежнему у тебя в пансионе?

Снова они переглянулись, расстроенные и будто виноватые в чем-то.

— Да нет. Мой муж, хотя мы тогда не были еще жена ты, сказал ему, чтобы съезжал. А я хотела ему помочь, да…

— Побоялась, как бы свадьба не расстроилась, — пояснила Карлота, — потому что эта мерзкая скотина еще и ревнует.

— Да, конечно, но все-таки надо учесть и то, — Памела все не поднимала глаз, — что Маркиз ни разу мне не заплатил. Я, правда, никогда и не требовала с него денег. А владелица дома стала мне говорить, что, дескать, это такое, почему у меня никто не живет в этой комнате. Тогда я устроила Маркиза в маленькой каморке, там раньше чулан был, ты, наверное, помнишь, за кухней. Я сама повесила там занавески, пол натерла. Но с ним ведь ни днем ни ночью покоя не знаешь, прямо сердце не на месте. Какие бури бушуют в душе этого юноши? И что хуже всего — никогда не скажет ни слова. Но о тебе он сильно скучал, это верно, то и дело вспоминал тебя. А какие у него приятели и приятельницы! С той девушкой — она, конечно, тоже со странностями, но такая симпатичная — они даже подрались. А то часами разговаривает с какими-то бандитами да еще со старухой — чудная такая, и рука трясется.

— И не только в этом дело, — Карлота тоже не хотела оставаться в стороне, — если бы он хоть писал. А то ведь, я так понимаю, никогда не написал ни строчки!

— А, нет, он мне давал почитать рассказ.

— Про что? Длинный, вроде романа?

— Нет, короткий. Только я многого не поняла. Он мне объяснял. Целая куча страниц без единой точки и без абзацев. Он сказал, что это диалог двух параллельных внутренних монологов, что это новейший прием. И что никто еще никогда так не писал.

Оркестр — скрипка, пианино, ударник — разразился танго «Единственный». Несколько пар вышли на площадку. Карлота приглашала меня, она не отставала, тащила меня за руку.

— Но мне больше хотелось бы поболтать с вами.

— Нет, нет, танцуйте! Я с удовольствием на вас погляжу.

Только подумайте, танцевать танго с этим китом, с этим глобусом, с этой горой жира! Тем не менее мы весьма ловко выделывали шикарные па, не хуже прирожденных аргентинцев, и под конец удостоились даже аплодисментов. К счастью, следующим номером оказалась полька, и я заявил, что польку танцевать не буду ни за что на свете, у меня сделается инфаркт, ни за какие коврижки. И решительно направился обратно к своему столику. Карлота постояла немного, ожидая, не пригласит ли ее кто, но поскольку такого храбреца не нашлось, она тоже вернулась и заставила меня поклясться, что на следующий танец я ее обязательно приглашу; но оркестр заиграл неаполитанские песни, и тем временем мне удалось узнать еще кое-что от Паме о Маркизе.