Гуннар Эммануэль

— Король здоров! И вернулся к маркизе… Заговоры раскрыты. Машо и Д’Аржансон из министерства уволены…

— Un bel pasticcio [18]! Мне нужно срочно…

— Уволены, когда война на носу! А Франция?

— Кому есть дело до Франции, господин де Рубан, когда на кон поставлены более важные интересы… Теперь власть в руках Субиза, поспешите вымолить его благосклонность…

— Но Франция!

— И парламент вынес приговор преступнику: публичная казнь на Гревской площади…

— Per Dio! Я должен это увидеть…

— Вы, шевалье, журналист получше, чем я…

— А как дела с вашей партией, господин де Гримм?

— Лучше, чем следовало ожидать, слава Богу. Дамьен бредил о смерти тирана, но выражался — хвала Господу — в религиозных терминах, так что чертовым попам самим с большим трудом удалось отделаться от подозрений… Бебе! В редакцию! Это должно уйти с сегодняшней почтой…

— А Ришелье? В немилости?

— Ничуть не бывало, старый лис как всегда вышел сухим из воды. Он никогда официально не порывал с маркизой. А сейчас он заперся с графом Сен-Жерменом…

— Хочет совершить путешествие во времени?

— Ко двору Тиберия ^{48} на Капри, надо полагать… Вы уже уходите, шевалье?

— Я журналист, как и вы, господин де Гримм, и обязан следить за развитием событий… Господа!

— Шевалье! А вы, господин де Рубан?

— Одну минуту! В письме что-нибудь сказано… Король снова начал посещать Олений парк?

— Это, скорее всего, вопрос времени, раз он выздоравливает. Пожалуй, вам придется с этим смириться, господин де Рубан…

— И все-таки я должен попытаться…

— Ни слова! Прошу вас. Я ничего не желаю знать. Делайте, что хотите, юный мечтатель, но прошу вас не компрометировать Дело…

Альфонс, торопливо поклонившись, поспешил покинуть редакцию. Великие новости уже добрались сюда, и красноносый «нотариус» визгливо диктовал…

— «И сжечь правую руку за crimen laesae majestatis… [19]»

— Мы и латынь должны знать?

— Что-то вы же должны знать, невежественный сброд! О, ну и журналисты в наше время! Написали?

— Продолжайте!

— «И пытать религиозного фанатика раскаленными щипцами…»

— Эй! Фанатик… Это уж того…

— А тебе какое дело, пока тебе платят?

— Какое мне дело, пока я получаю нищенскую плату?

— Поосторожнее!

В редакции появился господин де Гримм, и переписчики разом смолкли, так что теперь слышался лишь усердный скрип перьев. Бунтовщик был задушен в колыбели, журналистика, как прежде, продолжала служить Делу.

— «И привязать его к четверке лошадей, пока грешная плоть не разорвется на четыре части…»

— На четыре части…

— «В наказание самой себе и в предостережение другим на глазах у народа на Гревской площади…»

— На Гревской площади…

Скрипели перья в пещере ветров.

13

— Ну, как вам, господин де Рубан, этот прекрасный спектакль?

— По-моему, омерзительно…

— О, не скажите… Для Дела это очень, очень полезно.

Гримм, выпятив свои красные губы, смотрел на Гревскую площадь, где все еще сколачивали эшафот. Народ толпился на площади уже с утра, на лотках продавали крендели, орехи и колбаски, у акробатов и кукольников дела шли блестяще, а в месте, где брала начало боковая улочка, раздавались пронзительные крики с карусели. Погода этим мартовским днем стояла промозглая, и войскам, выстроившимся каре на площади, выдали eau-de-vie [20], чтобы не замерзнуть в ожидании публичной казни Дамьена. Все комнаты и квартиры вокруг площади были сданы любителям развлечений, и Гримм с Альфонсом находились в самом лучшем помещении с великолепным видом из трех окон. Но ведь за это заплатил Ришелье.

— Каким образом это полезно для Дела?

— Подумайте сами! Королевская власть показывает публично и демонстративно свою жестокость народу! Чего же еще желать? В газете мы, конечно, будем возмущаться преступником — религиозный фанатик! — но мы не скроем от читателей ни единой капли крови, ни единого крика боли. Тирания дает нам в руки оружие!

— Безусловно… Ну, а если бы это произошло тайно?

— Тогда этому никто бы не поверил. Народная масса — это доверчивая детвора, которая охотно верит в доброго батюшку… Но теперь!

Гримм, довольно улыбнувшись, начал делать пометки в блокноте. Альфонс обернулся. Малышка Мерфи, устроившись в кресле, ковыряла в носу, Львица флиртовала со слугой, в то время как его менее удачливый соперник с кислой миной стоял на часах возле буфета, ломившегося от кушаний и вина. Альфонс торопливо подошел к малышке Мерфи и отвесил глубокий поклон ирландской любовнице короля. Она механически улыбнулась.

— Мадемуазель… Не знаю, как мне благодарить вас…

— О, не стоит, только держите язык за зубами. Надеюсь, вы сделали то, что хотели?

— Да, хотя, может быть, не совсем так, как вы думаете… Но я очень, очень благодарен.

— Разве это не Лизетт должна быть благодарной? Такой мужчина, как вы, господин де Рубан!

Малышка Мэрфи расплылась в широкой улыбке, и Альфонс поклонился в знак признательности за комплимент. Мысль о любовном ворковании с королевской любовницей вызвала у него тошноту, и, чтобы скрыть свое отвращение, он отошел к клавесину и взял аккорд. Малышка Мэрфи недовольно надула губки: к подобному она не привыкла! И заслужила большего за свое великодушие…

Малышка Мэрфи устроила Альфонсу свидание с Лизетт в Оленьем парке. Это стоило ему всех его сбережений — на взятки мадам в борделе, сторожам, Лебелю — всех сбережений, да еще денег, взятых в долг. Что делать? О побеге нечего было и думать. Все друзья отсоветовали: ты с ума сошел? Собираешься откусить от конфетки самого короля? Образумься…

Лизетт, Лизетт! Ее бледное личико в обрамлении темных волос, ее большие умоляющие глаза, взывающие о помощи… Альфонс, помоги мне убежать! Нет, это невозможно… Маленькая хижина в Швейцарии, покой и уединение, наша мечта скрыться от мира — всему конец… Я бессилен, ничего не могу сделать! О, Лизетт, твои глаза, твой умоляющий взгляд…

А теперь, что мне делать? Отойти беспомощно в сторону и наблюдать, как король позорит Лизетт? Начать интриговать, чтобы извлечь выгоду из прелестей моей любимой: продвижение по службе, пенсион или в лучшем случае баронство? Да, именно так считают мои друзья: ты — везунчик, Альфонс, давай, хапай! Но я не могу, не хочу, я видел ее взгляд…

Что же остается? Пойти служить Делу Будущего и корпеть над статейками в редакции Гримма за корку хлеба и два су в день…

Да, да, но когда же наступит это будущее!

Можно просто с ума сойти… Вот бы поджечь все это дерьмо или всадить нож в короля… О, Дамьен, брат мой, как хорошо я тебя понимаю! Это меня должны были бы пытать там, на площади…

На лестнице послышался лязг металла, и в комнате появился Ришелье, впереди которого шел гонец со страусовым пером на кивере. Присутствующие выстроились для приветствия.

— Ваше сиятельство!

— Ни слова! Я в определенной степени инкогнито, сейчас задули ледяные политические ветры, официально я в своем поместье…

— А маркиза?

— Бесподобная женщина, — вскричал Ришелье и подмигнул, отчего его хитрущую физиономию прямо перекосило. — Богиня! Я целую землю, по которой она ступает. Но, может быть, чуточку, чуточку злопамятна… Утешаю себя мыслью, что я незаменим!

Гримм, отвесив поклон, начал интервьюировать герцога, как опытный журналист задавая тому вежливые и одновременно точные вопросы. Да, Бог мой, этот чертов заговор казался многообещающим, но все пошло наперекосяк. Священники размягчили короля, а маркиза уже стояла в дверях с упакованными баулами. Но король выздоровел, увы, увы, или слава Богу — как посмотреть на вещи… И едва встав с постели, отправился прямиком к маркизе, словно дрессированный старый пес — простите мою непочтительность по отношению к Его Величеству, Бог знает, не следовало ли меня четвертовать, как Дамьена там, на площади… И когда мадам де Помпадур, эта чертова ведьма, извините, очаровательная дама, снова заполучила его к себе под крылышко, да — ее месть была ужасна! Машо выгнали из министерства, Д’Аржансона посадили под домашний арест в его замке, Субиз торжествует, а маркиза могущественна как никогда…