Все к лучшему (СИ)

Видимо, бетонные стены – лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.

Время от времени мы поодиночке или по двое «в ногу», чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери.

Шесть шагов туда и шесть обратно.

Не заблудишься.

Соседей по шконке то забывали, то по два раза в день таскали на допросы. Но остальное время мы дремали или разговаривали.

Из всей информации у нас и было-то две устарелые местные газеты. Их однажды, по моей просьбе, на утреннем обходе закинули к нам, как диверсантов в тундру.

– Да, плохи дела, – сказал тогда домушник, внимательно прочитав прогноз погоды.

И мы пустили прессу по назначению.

– Что это у вас там? – насторожился много позже офицер на белорусской таможне, открыв мою сумку, полную книг.

– Книги, – сказал я.

– А зачем?

Зато ни одна женщина, а тем более девушка, не слушала меня так внимательно, как сокамерники.

Я пересказывал им фильмы и книги, придумывая по ходу новые повороты сюжетов. Вспоминал Шейнина и Сабатини, Тамерлана и Наполеона, Патриса Лумумбу и Калигулу.

– Расскажи еще что-нибудь, – скучал квартирный вор. – Об этом, о маркизе-садисте. Как он ее в корзину сажал голой жопой…

– На себе не показывай…

И еще я читал им стихи. И свои – тоже. Даже сочиненные уже там – от беспокойства и ничегонеделания.

А когда же еще пишут стихи?

Звук шагов ушедших замер.

Оглушительная глушь.

И в простенках общих камер

Одиночки наших душ

Дней рассыпанные зерна -

На потраву всем ветрам.

И с ключами коридорный -

За апостола Петра.

Дух свободный – неугодный.

Потому что он везде

Под ярмом ходить негодный

И кусается в узде…

Их это особенно тронуло.

– Непонятно, но сильно, – сказал домушник. – Мой дед тоже был кавалерист.

Тещеубивец молчал, видимо, о своем.

По ночам он подскакивал и кричал что-то, захлебываясь, на непонятном зверином языке. А наутро его вновь забирали на допрос.

Человек, видимо, так устроен, что ушедшего ждут. Все-таки движение и информация, даже если ее и нет вовсе.

Чье-то возвращение – это всегда, пусть даже очень короткая, но перемена в жизни. И за решеткой, как на воле.

Однажды его долго не было, и наконец в двери залямзили засовы. Прокашлялись и взвыли, нехотя открываясь. Вдруг в коридоре раздались голоса, непонятная суета и выяснения. Дверь хлопнула и затихла. А за ней, удаляясь, ухнули шаги, быстро погасшие в глухом коридоре.

И все улеглось, и липкая недвижимость тишины снова завернула нас в духоту одиночества и рвань односложных диалогов.

Что-то случилось…

Через полчаса снова захлюпала дверь и появился Он. Наш. Третий.

Взмокший, на грани очередного припадка.

– Волки, – сказал он, подергивая от злости плечом. – Волки они и есть. Сначала поговорили, как обычно. Потом нарисовалась очная ставка с моей пудреницей. Но дело не в этом. В оконцовке следователь оставил пачку папирос на краю стола и отвернулся. Бери, мол. Я вижу, рядом ручка его лежит. Было бы что особенное – обычная писалка. Ну и прихватил с собой. А он не сразу заметил. Но зато, когда понял, бегом и с криком. Вот и дернули обратно, обыскали и все повытаскивали.

– А зачем тебе эта ручка? – удивился я. – Ты ее и не раскуришь, и не съешь.

– Как зачем? – не понял убивец и почти обиделся: – А чем ты стихи писать будешь? Васей?

Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.

– А где есть? – спросил я.

И застыдился.

Одному молчать легче, чем вдвоем. А вдвоем – труднее, чем всем вместе. Но зато молчать всем вместе легче, чем одному.

Это и есть свобода слова.

ПСИХ

Один человек сказал мне, что я жид.

– Нет, – ответил я. – Жиды – это те, кто с вами остается.

На мне была легкая рубашка, а на шее цепочка с шестиконечной звездой Давида.

Я был тут – и уже не здесь.

Мы в глухие советские времена стояли у палатки с пивом в городе, где друзья посоветовали переждать после обыска дома. Обыск проводили симпатичные ребята, молодые, но неулыбчивые и чем-то озабоченные.

– Улыбаясь, вы делаете ваши зубы беззащитными, – говорил тренер по боксу в местном Дворце пионеров, наставляя молодежь, как держаться на ринге, а затем выживать, уже за канатами.

Гости молча собрали еврейские книги, фотокопии учебника иврита, какие-то иностранные журналы, личные записи, отпечатанный почти на папиросной бумаге самиздат и пачку книг из «Библиотеки Алия» – от Теодора Герцля до хасидских притч.

– Поехали, – сказал старший через пять часов обыска.

«Приехал», – подумал я.

– Подпишите, это предостережение. Посадим, если не прекратите, – кивнул головой прокурор и налил себе воды из казенного графина. Мутного, как взгляд полицая.

– И чего вам не хватает, куда уезжать из страны колотитесь, не понимаю. Вон другие евреи, в большинстве своем довольны, а вы только бесстыдно воду мутите…

Прокурор был с похмелья или на работе, но предвзято.

Он посмотрел на свое отражение в графине, и его передернуло:

– Жиды…

– Еврей – это национальность, и не обессудьте, – сказал я и подумал: «А каково русским?».

Уже третий год какая-то горячо любимая тетя Хася не могла со мной воссоединиться.

Но она жила в Израиле, а я не жил на Украине.

– Переждешь пару месяцев на квартирах, – сказал Саша, человек, который создал сеть подпольного еврейского образования от Москвы до самых до окраин. – Вот адреса в Питере и Ереване…

Когда я вернулся, жить уже было негде. В одной комнатке – три кровати для маленьких детей, не считая нас с женой. Туда можно было только войти.

Выхода не было.

Не было даже работы на местном телевидении, оставленной перед обращением на выезд из страны. «Перед» – чтобы не ставить коллег-журналистов в неприличное положение на обязательных в таких случаях интернациональных собраниях осуждения.

«Вставай, проклятьем заклейменный…»

Но журналисты и помогли.

Сначала появилась разоблачительная статья в местной городской газете. Под названием «Паутина». Пауком, понятно, был я. А за мной – академик Сахаров, ЦРУ и Моссад.

И началось…

Знакомые стали переходить на другую сторону улицы. Сосредоточенно, словно бродячие собаки. Телефон замолчал, как алиментщик в бегах.

И только один сосед-украинец предложил свою солидарную помощь. Даже по поводу лица автора статьи, скрывшегося под псевдонимом.

– Можете на меня рассчитывать, – сказал сосед. – Дорого не возьму. Лучше долларами. Но их у вас, должно быть, много…

Мало – это когда больше, чем ничего.

И тогда я положил перед женой чистые листы бумаги.

Вот. Два заявления. Одно – на развод. Другое – к городским властям.

– А к властям-то зачем? – спросила жена.

И я не понял.

– А зачем иначе на развод?

– И я не знаю, – растерялась жена. – Наверное, для городских властей?

И мы написали. Точнее, писала она.

Так ведут себя хитроумные евреи с простодушными гоями.

Все было очевидно – незамысловатая русская женщина, мать троих детей, не может заснуть в одной комнатке с человеком, который спит и видит какой-то мифический Израиль. Ничего еще не понимающие малыши растут в атмосфере религиозного мракобесия и недостатка жизненного пространства, а нити масонской паутины, блестяще описанной в местной прессе, взывают к бдительности, как вопли еще не родившегося козла искупления на алтаре жертвенной любви к власти и ко всем ее блядским народам вместе взятыми.

– Разве можно жить с таким подонком? – спросил я, проверив ошибки.

– Нельзя, – сказала жена и посмотрела на меня влюбленными глазами.

– Вы три тысячи лет издевались над моим несчастным народом, теперь тебе придется расплачиваться за это всю твою оставшуюся жизнь.