У каждой улицы своя жизнь

В театре она подумала: "Хорошо. Так я и сделаю". Она собиралась помирить отца с матерью, вернуть блудного сына (правильнее было бы сказать не "блудного сына", а "блудного отца"). И оба сказали бы ей: "Девочка..." И поцеловали бы с гордостью. Она почти засмеялась при мысли об этом. А мать посмотрела на нее, довольная: "Возраст. Благословенный возраст. Она уже ни о чем не помнит". И купила ей в антракте пакетик шоколадных конфет. Агата смотрела на нее блестящими, сияющими, влюбленными глазами. "Я правильно сделала, рассказав ей обо всем.

Теперь она будет любить меня еще больше..." Во время второго антракта она повела ее в буфет, чтобы девочка почувствовала себя взрослой, и Агата выпила газированной воды. Она заметила, что на них обращают внимание. "Мама очень красивая..." Мама шла, сверкая своей красотой: волосы ее ниспадали на плечи, обрамляя прямое, холодное лицо, с которым никак не вязались горящие глаза; казалось, они одни полыхали каким-то удивительным огнем не ее лице.

Взволнованные мужчины жадно ловили ее взгляд. Агата подумала: "Все смотрят на нее. Она очень красивая!" И рассердилась на себя за то, что такая высокая, здоровая, что у нее чуть вздернутый нос и большие ноги (она не знала, куда девать свои длинные, толстые ноги, тогда как у мамы они были такие стройные, точеные, легкие). Агата не подозревала, что мужчины смотрели на обеих.

"Девочка становится красивой. Сейчас такой тип в моде. Зимой отправлю ее во Францию.

У нее теперь самый ужасный возраст".

Под ужасным возрастом своей девочки она подразумевала ее серьезность и тоску. "Она будет мне хорошей подругой". Агата вернулась домой расстроенная. Когда начала молитву "За упокой папиной души", расплакалась из-за папы, мамы, своего одиночества и своей гордыни.

Едва переступив порог комнаты, Фройлан увидел Асиса. И возблагодарил прикрытые створки окна и этот освежающий полумрак, в котором запах акации уже становился тлетворным, а возможно, запах тлена исходил вовсе не от нее.

В комнате уже не было пронизывающей утренней свежести, а стоял кисло-сладкий тяжелый дух. И Пресенсия находилась здесь. "Только бы она не закричала", — взмолился Фройлан, заметив, как она вздрогнула при виде Агаты. Агата даже не обратила на нее внимания — да и что могла ответить эта маленькая, тщедушная женщина (сейчас она казалась ему старше и невзрачнее с этим скорбным лицом, понуро сидя в кресле) в ответ на те вопросы, которые обуревали Агату? — только подошла к гробу и встала возле него на колени. Но не посмотрела на покойника.

"На кого похожа сейчас Агата? Выражение ее лица не жестокое, как у Эсперансы, а суровое". И Пресенсия почувствовала к ней уважение. Признала ее, потрясенная: "Твоя дочь..."

Асис ничего не замечал: он оцепенел от страданий. Фройлан встал на колени между Асисом и Агатой.

Агата упрямо смотрела перед собой, слегка сощурив глаза: сквозь конус света, сочившийся через приоткрытые ставни, виднелась панорама Мадрида. А потом перевела взгляд на охапки акации, покрывавшие ноги человека, который столько раз бегал вместе с ней, посадив ее себе на плечи. Любил ли ее этот человек? Любил ли он ее хотя бы тогда, когда она родилась? Агата страдала от его нелюбви, а не от его поступков. Теперь она уже не испытывала никакой боли и готова была сохранить в себе эту горечь, не дать себя растрогать в последний час... Все так просто — в последний час... А как же ее жизнь, ее отрочество, ее юность? Кто ей их вернет? И вот теперь, с маху: "Бедняга умер..."

(А мне-то что? Мне-то какое дело? Для меня он умер еще девять лет назад, нет, восемнадцать лет назад, с той самой минуты, когда решил уйти из дома, когда закрыл за собой дверь и в последний раз меня поцеловал. Если он вообще меня поцеловал... А я, идиотка, хотела помирить их! Разузнать, где живет мой отец, что делает. .)

Она спросила об этом у дяди Фермина:

— Крестный, только не говори об этом маме.

Она выглядела очень взволнованной, и дядя Фермин, слегка прикоснувшись к своему подбородку, успокоил ее:

— Хорошо, хорошо... — а потом как-то раздумчиво добавил: — Значит, тебе сказали.

— Да.

В голове ее вертелась мысль, как бывало всякий раз, когда она сердилась: "Они поругались, и он ушел".

— Ладно, постараюсь разузнать.

— Но только по секрету, крестный, под большим секретом...

Ей показалось, что дяде Фермину уже о чем-то известно.

— Ты уверен, что ничего не знаешь? — И тут же спросила: — А какой из себя папа? Чем он занимается?

— Ты не спрашивала об этом у мамы? У тебя разве нет его фотографий?

— Нет.

Тогда дядя Фермин сказал:

— Ну что ж. Раз так... У меня кое-что для тебя найдется...

Она сразу догадалась: "Портрет. Портрет моего отца..." И дядин дом, набитый старой рухлядью, показался ей сказочным, в котором по волшебству в любой момент могло что-то возникнуть из диванных подушек, из ветхой мебели, из стенных зазоров, где раньше висели картины...

Дядя Фермин, тяжело кряхтя, попросил ее:

— Помоги-ка мне.

Ящик секретера был настолько тяжелым, что они вдвоем еле-еле вытащили его. В нем оказалось полным-полно фотографий на твердом картоне и на блестящей лощеной бумаге. На какой-то миг она совсем забыла о том, что хотела увидеть фотографию отца, — настолько ее захватило это зрелище. "Господи боже мой! Сколько тут всего!" Но крестный сдвинул огромные седые брови, нависавшие над его глазами, словно непослушная челка на лоб, и сказал:

— Садись-ка сюда, сейчас найду.

Как бы ей хотелось, чтобы ее никто не видел. Никто бы на нее не смотрел. "Ах, боже мой, почему ему не позвонят по телефону?" Потому что стыдилась своего желания увидеть то, что для нее являлось запретным. Крестный рылся в фотографиях и снова перерывал их. Наконец взял одну из них и с сомнением задержал в руке. То была маленькая фотография шесть на восемь: молодой мужчина с тоненькими усиками над верхней губой, очень стройный, держал на плечах девочку. В саду. Мужчина улыбался, а ноги девочки свисали ему на грудь по обе стороны шеи. В голове у девочки красовался огромный бант бабочкой. "Это я". (Папа носил ее так. Папа так улыбался, держа ее.) Она подошла к окну поближе к свету. Фотография казалась ей темной, как и сад. Ей хотелось разглядеть все детали. У него был длинный нос... "Папа! Папа!"

— А вот другая.

(Фотография была сделана в тот же день. В том же саду. Но здесь они вдвоем: папа держал ее на руках, а мама вцепилась в него. Мама выглядела намного моложе, чем теперь... А папа...

Здесь он не улыбается. Держит меня на руках, но не улыбается. И смотрит не в объектив, а на меня.)

Инстинктивно она полюбила именно эту фотографию.

— Не дай бог мама узнает.

— Ну что ты, крестный...

Она его поцеловала так, как еще никогда никого не целовала, даже Рейес, которая приносила ей в подарок много всякой всячины и подкладывала их в туфельку.

— Узнай, где он живет.

И смущенно подумала: "Ты меня проводишь". Хотя видела себя одну, направлявшуюся к отцу в точно такую же комнату, как эта.

— А что у тебя в ящике?..

Теперь-то она понимала, что дядя Фермин уже тогда все знал и ничего не предпринял.

Ничего не сделал для того, чтобы помочь ей, потому что помочь было нельзя. Знала и то, что ее решимость найти отца заставила дядю поговорить с ее матерью:

— Эсперанса, только ничего не говори девочке. Иначе она потеряет ко мне доверие, а это самое страшное. Будь осторожна: ей взбрело в голову найти своего отца.

— И ты намерен ей что-то сказать?

— Ну что ты! Впрочем, если бы и собирался, то не стал бы тебя посвящать в это, потому что с тобой невозможно говорить на эту тему. — А потом добавил: — Она собирается вас помирить...

Эсперанса истерично захохотала.