Путешествие в Тунис

Набралось их здесь человек пять. Взятых при различных обстоятельствах. Женщина в вуалетке, блатной матрос и кто-то непонятный. Веселый разговор. Сосед Еремина был маленький старик с курчавой бородой и в широкополой шляпе.

— Симеон Христофорыч, — представился он. — А вас как величать?

— Господин Никак.

— Очень хорошо.

— Чего ж хорошего?

— Что хоть в этой ситуации осознали вы свою исконную анонимность. Осторожно, не задуйте свечу.

— Огонь сей свечи, — сказал он погодя, — подобен свету души. Мерцает она во мраке. Но вот дунь, и нет ее.

— О чем это вы?

— Выпорхнет душа твоя из тяжелой телесной оболочки, оставит сей кровавый мир и, махнув на прощание крылышками, влетит в царство Божие, где всем мученикам за веру место полагается.

— В Рай, что ли?

— В Рай, вестимо.

— Ну, не знаю, Симеон Христофорыч. Война, победа большевизма, гибель России — все это ставит очень много вопросов. В том числе и о возможности существования Бога.

— Ставит, ставит, а ты не ставь! Оттого что ставишь, оттого и не видишь! Мы все ставили — и прогадали Россию. Теперь чего ж? О новом спасении молиться надо.

— Господа! — подал голос матрос-анархист Пичуга. — Нечего рассуждать. Чего нет, того нет. Безграничный хаос ожидает всех нас, мы станем первоэлементы: распад и тлен. Но понемногу, с червя, с личинки, с лярвы, мы дорастем до зверя и, быть может, до человека.

Раздался звук открываемой двери, солдат Егор просунул свой рязанский профиль:

— Хватит болтать, господа хорошие! На том свете поговорите.

Все замолчали. Ночь была тихая, холодная. Вдали лаяли собаки. Еремин подошел к зарешеченному окошку: нуте-с, каково? Эта ночь, когда обрываются сферы…

Рано утром вывели всех гуськом. Впереди шел, раздавая земные поклоны, Симеон Христофорыч, за ним — матрос Пичуга, сторонник учения батьки Махно, за ним — леди непонятных занятий, за ней — одутловатый инженер Ротфарб, а замыкал процессию поручик лейб-гвардии бесхозного полка Еремин. Висела полная и бледная луна.

Солдат Егор клацнул затвором:

— А теперь, господа хорошие, к стенке по порядку ста-новись!

О чем думалось? Да ни о чем. О старой доброй жизни? Хм… О матушке, о сестричке? Так, моментами. Как-то поразительно бездумно было на душе. И ясно было, что начинается непонятное и главное, пожалуй. А что? Как в слова перевести?

Опять подал голос Егор:

— Сымай сапоги, пальто сымай! Ложь сюда вот, аккуратно.

Шуршали листья.

Он взглянул на небо. Все стало на свои места. Москва.

Мерцание далеких Кассиопей. 15 октября.

Этим же вечером в «Известиях рабочих и крестьянских депутатов» появилась заметка «Преступный заговор раскрыт и обезврежен».

Продразверстка

Было это в начале 1920 года. Снарядили обоз, снабженческую силу, в село Дурново, за продразверсткой.

В санях сидели: подросток Тимофей, вожак комбедовских ребят, матрос Годына, спившийся балтиец, путиловский рабочий Мозжуков и их начальник, товарищ Спицын, агитатор. Он представлял Тамбовский губисполком, точнее, его отдельский ревком. Вот и весь состав.

Долго ехали. Тамбовские унылые поля расстилались вокруг: март, снег не сошел, и сыростью веяло вовсю. Леса, перелески, и на буграх — черные проплешины земли. Наконец, вырос перед ними холм, а на нем — знаменитый дурновский храм, колокольня, и тучи воронья.

— Товарищ Спицын, прибыли! — Тимошка натянул поводья. Площадь у храма. Пусто. Гуляет ветер, обрывки воззваний носит.

— Что-то не того! — ругнулся Годына. Село молчало. Достав маузер, он направился к широкой черной избе, где вкривь прибито было: «Комбед».

Предбедком Кривин сидел, положив голову на стол. В спине его торчал штык с бумагой: «Продался красным!»

— Ясно дело, — сплюнул матрос, — несчастный случай.

— Брательники! — сказал он. — Думаю, нам сегодня не до жиру, но остаться бы в живых.

— Не мешало бы, — сказал товарищ Спицын, — найти село другое.

— Село другое за 30 верст, а по пути нас схапают наверняка.

— Я думаю, — сказал Годына, — что тактика у нас одна: изъять что надо у кого богаче и быстренько тикать.

— Вон там, — сказал Тимошка, — живет Игнат Лежнев, известный мироед. В амбаре у него — всего навалом.

Подкрались. Годына вошел в избу, позвал хозяина: «Игнат!»

— Чего? — тот поднял с печи хитрую физиономию, обмотанную полотенцем.

— Где у тебя хлеб лежит?

— Чего?

— Хлеб где?

— Ох, нема…

— Вставай, контра!

— Никак. С похмелья я.

Ругаясь в зубы, Годына спустился в погреб. Зажег свечу. Оглобли, бочки и… мешки. На них лежала, раскрыв полные ляжки, кулацкая дочь Анюта и манила к себе матроса.

Раскрыв грудь, всю в драконах, он шагнул к ней и был сражен ударом в темя…

Очнулся — на лавке, у печи. За столом сидел главарь местной банды Сам-Семёнов и пил чай вприкуску. Весь продотряд лежал связанный тут же.

— Что же это получается, — сказал Сам-Семенов, — матрос с крестьянина оброк приехал брать?

— Це не оброк, це продразверстка.

— Наш командир Антонов сказал, что продразверстка — грабеж.

— Ты контра и твой Антонов!

— Мы не контра, мы — социалисты-революционеры, и власть наша от народа, не от партии. Скажи, Анюта!

— Ваша правда, Михал Фаддеич, — осклабилась Анюта, — еще водочки?

— Изволь! — бандит встряхнул дикой гривой. — А ты, матрос, перед концом не выпьешь?

— Давай!

— Горького пьяницу сразу видать, — усмехнулся Сам-Семенов, — этот не подведет: развяжите ему руки! — А ты, хлопец? — обратился он к Тимошке.

— Нет! — судорожно вскрикнул тот. — Коммуна победит!

— На сук его!

— Как это называется? — спросил путиловец Мозжуков, угрюмый, усатый пролетарий.

— Это? Ревтрибунал! По совести и немеркнущему динамизму. Народный суд над мародерами и швалью.

— Гад!

— Я не гад, я мужика не граблю! А ты — зипун с него сымаешь, чтобы в Кремле им гниды покрывались. Убрать!

Когда Тимоша и Мозжуков болтались на воротах, вожак сказал:

— Тебя беру с собой, матрос! И этого гражданского. Теперь он безопасен. Будет лекции читать.

— Зачем вам лектор?

— Наши войска, — закурил Сам-Семенов, — точная копия Красной Армии: институт комиссаров, командиров, лекторов. Солдат — много, лекторов — не хватает.

— И сколько вас всего?

— Пятьдесят тыщ, штыков и сабель.

— Я сам был в красных, но мне приелось, — продолжил Сам-Семенов, — все треп, формальности, возня. Вот Антонов — революционер. Он знает, что нужно. Не болтун. Он знает…

— Наш лозунг — советы без коммунистов. Каково?

— Разумно, — сказал матрос.

— Что-то есть, — согласился Спицын.

— Теперь — к делу, — подытожил Сам-Семенов, — сколько у вас оружия?

— Один «Максим», одна винтовка, маузер, две ленты.

— Отлично! У меня — обрез, наган, и всё. Я тут наскоком. К Анюте. Со мною братья Дюжевы — Степан и Никанор.

Он опрокинул чарку водки и крикнул: «По саням!»

Лихая процессия покинула село: на первых санях ехали братья Дюжевы, Степан и Никанор, на вторых — Сам-Семенов, а с ним — матрос Годына и агитатор Спицын. У всех на руках были синие повязки.

— Теперь мы синие, — сказал агитатор, — как жить теперь?

— Живи, как жилось, — ответил матрос, — лекции читай. Ну, а красным попадешься — держись! Три шкуры снимут.

На выезде из села братья Дюжевы вдруг резко осадили лошадь: «Ну все, влипли!»

— Что такое?

— Сдается, отряд Руперса впереди!

На повороте показались конники и красный флаг.

— Выходит, быть нам на первом суку!

— Ну уж нет!

Они хлестнули лошадей, и те их донесли до церкви. Взвизгнули пули. Упали сраженные братья Дюжевы — Степан и Никанор. Оставшиеся занесли оружие в церковь, закрыли железную дверь.