Новоорлеанский блюз

Кожа да кости, подумал Лик. Кожа да кости! Будь она цыпленком, даже годовалый ребенок не наелся бы ею!

Лик прошел в другую комнату, где стояла его кровать. То, что он увидел, повергло его в ужас; в глазах было темно, в голове мутилось. Заснуть он не мог. Ведь у него же есть сестра, о которой нужно заботиться, как же он мог забыть об этом?

В то утро, провалявшись без сна почти два часа. Лик встал с кровати и направился прямо в квартал Джонс, в магазин старика Стекеля. После выхода из школы «Два М» Лик так и не удосужился побывать здесь, но когда старый еврей увидел гостя, его лицо озарилось таким нахэс [41], словно порог его дома переступил долгожданный и горячо любимый блудный сын. Он обнял Лика за плечи, а потом положил обе ладони на его голову.

— Фортис Холден? — воскликнул Стекель. — Ты ли это? Да ты стал уже настоящим мужчиной! А как поживает твоя бабушка? Я уже давно не видел миссис Люси.

Старик Стекель сразу же дал Лику работу. Лик должен был переносить и расставлять в подсобке коробки с гастрономическими товарами, доставляемые на небольших воняющих бензином грузовичках, за рулем которых сидели белые джентльмены в щеголеватых кепи, долгополых пальто и больших защитных очках. Лик сразу понял, что старик Стекель и его сын Дов и сами без особого труда справились бы с этой работой, и от этого ему стало не по себе. Три человека на такой магазин было явно много, и Лик подолгу проводил время, потягивая со Стекелем содовую и слушая его рассказы о жизни в городе, где тот родился. Этот город находился в Европе и назывался Прага.

Однажды Лик спросил Стекеля, не собирается ли он вернуться домой. После того как Лик задал свой вопрос, старик замолчал, и на его лице появилось выражение глубокой задумчивости, которое так нравилось Лику.

— Я должен кое-что сказать тебе, Фортис, — промолвил Стекель. — У еврея нет дома. У еврея дом там, где есть работа. Ясно и просто. Вот мой дом, потому что здесь я работаю.

— Ну а как обстоят дела у негров? — спросил Лик. — Я тоже не прочь знать, где мой дом. Может, в Африке?

Стекель улыбнулся и медленно покачал головой.

— Может, это мой дом? — спросил Лик, поводя рукой вокруг. — Ведь я тоже здесь работаю.

— Фортис, — спокойно и мягко заговорил старик, — я потратил всю жизнь на поиски дома. Возможно, ты окажешься более везучим; возможно, ты найдешь свой дом скорее. Но я не могу дать тебе совет, где его искать. Не могу..

Спустя несколько лет Лик, вспоминая об этих тяжелых временах, наступивших для него после освобождения из исправительной школы «Два М», понял, в каком неоплатном долгу он был у старика Стекеля. Конечно, этого человека уже не было на свете, но все равно в сознании Лика прочно укоренилось чувство, что за ним долг, который должен быть оплачен. И когда ему случалось вспоминать тех нескольких людей, кто оказал на него влияние в детские годы — Педдла Джонса, Косоглазого Джека и, разумеется, профессора Хула, — Лик был абсолютно уверен в том, что именно старого еврея, владельца магазина, он мог бы, пожалуй, считать почти отцом.

В конце первого дня работы старик Стекель вручил Лику небольшой сверток с едой — кукурузные початки, бобы и кусок ветчины. Лик запротестовал, но Стекель жестом руки остановил его и, глядя в глаза, спокойно произнес:

— Фортис, когда в последний раз в твоем доме была нормальная еда? Я уверен, что ты распорядишься этой провизией так, как надо.

Против этого Лик не мог спорить, да и как оспаривать правду.

Придя домой, Лик застал матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы.

— Лик? Это ты?

— Я, матушка Люси. Я устроился на работу.

Губы матушки Люси задрожали и растянулись в блаженной улыбке.

— Лик, ты хороший мальчик, — сказала она.

Войдя в комнату, Лик подошел к кровати Кайен, на которой все еще лежала Корисса. Она, похоже, так и пролежала весь день, не пошевелившись. Глаза ее были широко открыты, грудная клетка едва поднималась при дыхании.

— Корисса, — обратился к сестре Лик. — Я нашел работу.

Корисса не произнесла ни слова, и Лик засомневался, поняла ли она то, что он ей сказал. Он сел на постель и положил ладонь на ее костлявое бедро.

— Я сказал, что нашел работу. Я принес домой немного еды и прошу тебя что-нибудь сготовить. Ты слышишь?

Корисса не шевелилась, и Лик глубоко вздохнул.

— Наша мама умерла, а поэтому никогда к нам не вернется. Но я-то живой, и я голодный, а поэтому прошу тебя приготовить что-нибудь поесть.

Медленно, словно механическая игрушка, в которой кончается завод, Корисса села и свесила ноги с постели. Она пристально посмотрела на Лика с такой печалью в глазах, что у него сразу защемило и закололо в груди, как будто скворец, неизвестно как залетевший туда, принялся клевать его сердце своим острым клювом. Не говоря ни слова, она взяла из рук Лика пакет с провизией и принялась готовить. Пока она возилась со стряпней, Лик неотрывно смотрел на нее: ее движения были по-старушечьи медленными и вялыми. Она потушила кукурузу и бобы с мясом, как, бывало, делала Кайен, но у нее это блюдо получилось не таким вкусным, каким бывало у матери. Когда еда была готова, Лик подошел к входной двери и позвал матушку Люси к столу. Но она отказалась.

— Для такой немощной старухи, как я, здесь слишком много воспоминаний. Они меня будоражат и нервируют.

— Матушка Люси, — почтительно склонившись к бабушке, произнес Лик. — Я понимаю, что вел себя неправильно. Но пойми, и Кайен, и Сыроварня, и Падучий, и Руби Ли — все они умерли. Но мы-то живы, и мы голодны.

Матушка Люси сощурилась, пытаясь яснее рассмотреть в неясном, расплывающемся пятне, плавающем перед ее совсем ослабевшими глазами, лицо внука, и сказала:

— Дай мне руку, мой мальчик, и пойдем к столу.

Лик почти не притронулся к еде — отчасти потому, что было не очень вкусно, а отчасти потому, что он неотрывно наблюдал за Кориссой. Сначала Корисса долго ковыряла ложкой в тарелке с едой. Потом попробовала свое варево, набив полный рот, а затем буквально в несколько секунд торопливо, как голодная собака, съела все, что было на тарелке. Потом она долго выскребывала горшок, собирая остатки подливы. Лику, не сводившему с нее глаз, показалось даже, что ее щеки немного округлились: глаза прояснились и перестали быть такими пустыми и безразличными: щеки перестали быть такими впалыми, а скулы такими выступающими; даже ее плечи и спина слегка распрямились. Лик, глядя на сестру, улыбнулся, а потом, действуя скорее импульсивно, нежели сознательно, прошел в другую комнату и вытащил из-под кровати свой корнет. Пока Корисса мыла посуду. Лик сидел на ступеньках и, держа корнет на коленях упражнялся в пальцовке. Он долгое время не прикасался к инструменту и, взяв сейчас корнет в руки, уже не чувствовал прежней уверенности. Затем он машинально поднес корнет к губам и попытался сыграть простую блюзовую мелодию, сочиненную им года два назад, когда он сидел в задумчивости на берегу ручья у подножия Эхо-холма.

Поначалу выдуваемые им звуки звучали грязно и сипло; при каждой ноте Лик чувствовал себя так, словно в его чуткое ухо втыкалась острая игла. Но скоро корнет зазвучал чисто и мягко, и Лик, погрузившись в свою музыку, перестал ощущать реальность. Он играл, играл сердцем, головой, губами. Проститутки и сутенеры, спешащие в свои заведения на Канал-стрит, останавливались возле лестницы и, задрав головы кверху, слушали игру Лика. А клиенты, которые уже получили свою порцию удовольствия, глядя в глаза молодых проституток, спрашивали себя, доводилось ли им хоть раз в жизни почувствовать истинную любовь к женщине. Некоторые из тех, кто слушал Лика, будучи не в силах сдержать своего восхищения, говорили: «Вот чертов мальчишка! Он действительно здорово дует в свою трубу!»

Закончив играть, Лик, сморщившись от боли, провел пальцами по губам. Губы болели — ведь он так долго не прикасался к инструменту.

Если я хочу хорошо играть, подумал Лик, мне надо постоянно держать себя в форме; тут и сомнений быть не может.