ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Каждому свое, отвечу я. Слиться с миром, чувствовать свое с ним единство – приятно, а ощущать свою отдельность посреди незнакомого мира – интересно. Дело вкуса: кому нравится домашний уют слияния с удобным интерьером, а кому – путешествие по незнакомым странам, где можно озираться с любопытством и даже страхом. Это разные удовольствия, о вкусах спорить не будем. В лучшие периоды своей жизни Верещагин всегда чувствовал себя пришельцем, гостем в этом мире, а когда человек осознает, что пришел, то хочет вспомнить: зачем? В собственной квартире никто не спрашивает себя: я здесь? В гостях этот вопрос возникает. В один из тех счастливых дней, когда Верещагин крутил на полу волчок и ощущал свое отдельное существование, ему позвонил директор института. «Верещагин, – сказал директор, – вы сегодня ушли с работы раньше положенного времени» .- «Да, – ответил Верещагин.- Если вам нужно знать точно, постараюсь сейчас вспомнить в котором часу».- «Я не собираюсь читать вам нотацию за нарушение трудовой дисциплины,- сказал директор.- Я хотел с вами поговорить, а вы ушли. Я хочу сделать вам интереснейшее предложение… Верещагин, вы должны выслушать меня внимательно. Я чувствую себя обязанным помочь вам, потому что мы оба лучшие ученики Красильникова».- «Пустяки,- сказал Верещагин.- Не стоит утруждаться».

Директор помолчал. «Алло!» – сказал он. «Да»,- ответил Верещагин. «Вы не положили трубку?» – «Если б я положил трубку, у вас были бы короткие гудки»,- объяснил Верещагин. «Когда я думаю о вас, я чувствую себя дураком,- сказал директор. (Верещагин вздохнул.) – у вас блестящие способности,- сказал директор.- У вас не мозг, а острый нож. Но как вы используете этот нож? Чем вы занимаетесь? Над чем вы ломаете голову? Я не могу поверить, чтоб умный человек мог жить, не ломая голову». – «Правильно,- согласился Верещагин.- Мы с детства ломаем лучшее из всего, что у нас есть».- «Если б вы пьянствовали,- продолжал директор,- развратничали, я б сказал себе: это опустившийся талант. У меня было бы объяснение, понимаете? Я мог бы успокоиться. Но вы не пьете, а если и амурничаете, то очень умеренно. Во всяком случае, слухов такого рода о вас нет. А город маленький… Вы сейчас один?» – «Один»,- сказал Верещагин. «Ради бога, простите меня, но ответьте: чем вы занимаетесь? Чем загружен ваш мозг?» – «Сейчас? – спросил Верещагин.- В эту минуту?» – «Да, в эту минуту! – закричал директор.- Точнее, не в эту, – в предыдущую, до того, как я вам позвонил».- «Я крутил волчок»,- сказал Верещагин. «Что крутили?» – переспросил директор. Он то ли не расслышал, то ли не поверил своим ушам. «Волчок»,- повторил Верещагин. «Замечательно,- произнес директор упавшим голосом.- Вы решили переквалифицироваться в идиота?» – «Я создаю теорию,- сказал Верещагин.- Проблема формулируется так: использование оптико-акустических ритмов для подавления механизма затухания небесных гармоний предродового возникновения».- «Не понял»,- сказал директор. «В определенном возрасте человек забывает, для чего родился, и начинает загнивать, как государство, потерявшее идею. Нужно восстановить прежний ритм функционирования». – «Как? Как? – спросил директор. – Повторите еще раз». – «Я лучше продолжу, – сказал Верещагин.- Вы ведь знаете поговорку: в здоровом теле – здоровый дух? В корне неправильная поговорка. Обычный случай подмены причины следствием. Я вам советую: говорите всегда наоборот: при здоровом духе – здоровое тело. Ладно?» – «Хорошо, – согласился директор. – Я буду говорить: при здоровом духе – здоровое тело, но объясните, чем вы занимаетесь. Сидите и переиначиваете поговорки?» – «Рыба гниет с головы, – сказал Верещагин. – Очень правильная поговорка, я ее переиначивать не буду. Низы бунтуют, когда разлагается правящий класс. Безыдейность губит государства и организмы. Каждый из нас рождается под музыку небесного оркестра, но с годами затанцовывает так далеко, что перестает ее слышать. Рано или поздно все мы утрачиваем идею жизни. Мы ее просто забываем. И тогда на нас набрасываются болезни и смерть. Я разработал специальный прибор для напоминания. В качестве базы я использовал гироскоп… – Верещагин посмотрел на пол. Специальный прибор лежал без движения. – Я взял детский волчок, – сказал он. – Юлу. Знаете?»

Директор молчал. «Вы не положили трубку?» – спросил Верещагин. «Это же типичный треп дилетанта! – закричал директор. – Зачем вы отнимаете у меня время? Я звоню вам по серьезному делу! Вы физик или кто вы?» – «Я просто плохо вам изложил, – сказал Верещагин. – А то бы вы загорелись».

В трубке зазвучали короткие гудки. Верещагин положил ее и сел на пол крутить волчок дальше. Он крутил его и крутил – в этот вечер и в следующий, много-много вечеров подряд. Даже ночью, просыпаясь, чтоб порадоваться недавно осознанной четкости своих границ, он вспоминал о волчке, резво соскакивал с постели и опять немножко крутил его, – зрением, слухом, всеми клеточками тела впитывая быструю игру цветных пятен и странную музыку, которая каждый раз будила соседей этажом ниже. Вздрогнув, они открывали глаза и спрашивали один другого – это муж и жена просыпались: «Откуда такая музыка?» «Это не музыка, это у верхнего соседа скрипит кровать», – отвечал муж, а спрашивала, стало быть, жена: жены всегда просыпаются первыми и, как дети, начинают о чем-нибудь спрашивать. «Он что, водит к себе женщин?» – спрашивала жена. «Значит, водит, раз такой скрип», – отвечал муж и засыпал первый: мужья, как дети, всегда засыпают первыми.

А Верещагин продолжал крутить свой волчок – как ребенок! Он крутил его, наверное, с месяц, а потом однажды вечером, захотев помыться, снял в ванной рубашку и трусы и, случайно глянув на живот, увидел, что родинки нет. Исчезла. Рассосалась или отпала. Совершенно гладкий живот был теперь у Верещагина. Только маленькое пятнышко осталось палевого цвета. Палевый цвет – это такой цвет, какой бывает у некоторых осенних листочков, когда они, свалившись с дерева, уже немножко полежат на влажной земле.

Пятнышко было оставлено Верещагину как память о свершившемся чуде.

В замечательном расположении духа Верещагин помылся, хорошенько вытерся и лег спать очень веселый. Это самый целительный сон – когда нам весело.

Тем временем наступило лето. Вернее, поздняя весна пришла – ее только очень большие специалисты, метеорологические гурманы умеют отличать от раннего лета. А Верещагин в тонкостях не разбирался: солнце печет, перегретым асфальтом воняет – значит, лето.

Однажды вот таким солнечным, пыльным, почти летним и, кажется, субботним днем встретил он на улице знакомого. Остановился поздороваться, а знакомый не один, с девушкой. Верещагин как глянул на девушку, так и обмер, а почему обмер – читатель понять не сможет, если я не расскажу ему один случай, бывший с Верещагиным месяца три до этого.

Вот какой случай был с Верещагиным месяца за три до этого. Сидел он как-то зимним вечером дома, и такая тоска его вдруг взяла за горло – как раз в то время он, испытав подряд два страха смерти, находился в глубокой душевной депрессии, – такая, значит, тоска вдруг охватила, что он завыл, самым натуральным буквальным образом воя, выскочил из квартиры, на ходу втискиваясь в пальто, и помчался по улице, а соседи, с некоторым опозданием приоткрывая двери, смотрели, удивлялись, прислушивались, гадали: что это за вой промчался по лестнице.

А на улице пурга мела, снежные бичи по лицу хлестали, луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела…

Верещагин выбежал на освещенный проспект – ни души: снежинки в неоновых огнях бесовские хороводы водят, ветер неистовствует меж крутых домов, как горная речка в ущелье. Ни души вокруг.

Субботний вечер – все к телевизорам липнут, солеными огурцами на кухнях закусывают, один Верещагин, бедолага, мечется по проспекту, всем телом наваливается на воющий ветер. Внутри – тоска, снаружи – вой.

И вдруг он останавливается: кинотеатр. Смотрит на напорошенную снегом витрину и смеется: там написано, что через полчаса сеанс. Неужели правда? Неужели посреди этого вселенского хаоса люди еще не разучились хоть что-то делать сообща? Неужели не обезумели, не вымерли от безнадежности?