Карта Творца

— Быть может, так оно и было, но я изменился, — сказал я.

— Ты имеешь в виду утреннее происшествие?

— Я имею в виду, что такие люди, как вы, превращают в героев трусов, подобных мне.

Оларра покачал головой, выражая свое несогласие.

— Ты — пример героя? Не смеши меня, — фыркнул он. — Ты действительно считаешь, что поднять руку и повысить голос на такого человека, как сеньор Фабрегас, — героический поступок? Быть может, он представляется таковым сеньорите Монтсеррат, но не мне.

— Для меня всегда было загадкой, почему вам так трудно признать, что существуют люди, не желающие принимать правила, которые навязывает им общество.

Произнеся эти слова, я тут же понял, что совершил ужасную ошибку и лучше было бы продолжать терпеливо молчать, вместо того чтобы снова злить Оларру.

— Как раз потому, что мы живем в обществе, мы и создали для себя нормы, регулирующие наше сосуществование в нем — так что тот, кто их не выполняет, изгоняется из общества, — ответил он. — Общественный инстинкт заложен в самой человеческой природе, поэтому нельзя представить себе индивидуума, способного жить отдельно от бесконечной цепи существ, в совокупности своей образующих человечество. Так сказал Ницше, и дуче постоянно это повторяет. Мир под лозунгом «Делай что хочешь» невозможен; единственный возможный мир — это мир под лозунгом «Делай, что должен». Нельзя понять общество, отгородившись от него. Впрочем, это тоже не твой случай. Мне известно, что ты родился в благополучной семье и не знал лишений; кроме того, ты получил блестящее образование в области архитектуры. Ты едва ли похож на человека, о котором можно сказать, что он живет вне общества. Кроме того, в тебе нет ничего особенного. Нет, твоя проблема заключена в твоем сознании. Твоя болезнь — бездеятельность, недостаток жизненной силы и энтузиазма. Твоя беда — фатализм, против которого есть лишь одно средство — воля. Тебе следует знать, Хосе Мария: лишь объединив волю всех людей, можно подготовить почву для развития нашего будущего.

Странно, но слова Оларры вовсе не вызывали у меня досады; напротив, меня поражало, с какой легкостью он находит всему разумное объяснение. Он был уверен — корнями эта уверенность уходит в политическую идеологию фашизма — в своей способности постичь неведомое при помощи одного лишь закона контрапозиции.

— Вы закончили?

— Еще кое-что, прежде чем ты уйдешь: оставь в покое девчонку Фабрегасов. Ее родители верят в то, что ваш вельможный друг страстно в нее влюблен. Меня так просто не проведешь, и я знаю, что если знатный итальянский принц и обращает внимание на дочь барселонских буржуа, как бы ни процветало дело ее отца в Сабаделе, то лишь для того, чтобы сорвать ее девственность, а потом — поминай, как звали. Предлагаю тебе следующую сделку: ты забудешь о дочери Фабрегасов, а я позабочусь о том, чтобы на тебя не донесли.

— Полагаю, вы не слишком обидитесь, если я не стану пожимать вам руку для закрепления соглашения.

Оларра поднял правую руку в знак согласия и в знак того, что принимает ничью, но потом нашел способ еще немного растянуть сцену, привнеся в нее театральность и торжественность.

— Желаю тебе удачи, Хосе Мария. Она тебе понадобится, — добавил он уже после того, как я встал, чтобы уйти.

Монтсе ждала меня, сидя на перилах галереи, у небольшого фонтана, от плеска которого тишина казалась еще более явственной. Она походила на одну из женских фигур на фресках Помаранчо, украшавших стенные люнеты, простых и наивных, почти примитивных.

— Ну что? — спросила она.

— Я ухожу.

— Я поговорила с Юнио. Он сказал, что уладит вопрос с работой.

— Пойду собирать чемоданы.

— Позволь мне помочь тебе. Это меньшее из того, что я могу сделать.

— Лучше, если нас не будут видеть вместе. Оларра заставил меня пообещать ему, что я больше не стану тебе докучать. Если я не сдержу своего слова, он отправит донос в посольство.

— Как только ты устроишься на новом месте, я тебя навещу. Мы станем видеться каждый день, тайно. И будем продолжать наше дело.

У меня не было никаких особых планов на будущее, я хотел лишь как можно быстрее покинуть академию, и еще мне не хотелось пользоваться ситуацией, а поэтому я не придал значения словам Монтсе. Увидимся ли мы еще или нет — покажет время.

В последний раз переступая порог академии, я не испытывал ностальгии; напротив, я поклялся, что больше никогда ноги моей здесь не будет. Все мои пожитки уместились в простых картонных чемоданах, между тем три года назад я приехал в Рим с тремя саквояжами и небольшим кофром. Когда же я успел распроститься с этими саквояжами и их содержимым? Но хуже всего было то, что в мире у меня теперь не осталось ничего, кроме этих чемоданов.

23

Только я двинулся в путь по улице Гарибальди, как услышал за спиной шум автомобильного мотора: приближаясь, он постепенно становился все тише, пока наконец не превратился в глухое рычание.

— Все действительно так серьезно? — произнес голос, показавшийся мне знакомым.

Это был Юнио. Он сидел на заднем сиденье «италы», опустив стекло, несмотря на зимний холод.

— Похоже, да, — ответил я лаконично.

— Дуче всегда говорит: «Molti nemici, molto onore» [40].

— Мои единственные враги — секретарь Оларра и сеньор Фабрегас.

— Хочешь, я поговорю с Оларрой?

— Нет, спасибо. Скажем так: у нас с ним диаметрально противоположные взгляды на жизнь. Мне уже давно следовало уйти.

— Ты должен был активнее сопротивляться неприятелю.

Мне начинало надоедать, что все вокруг пытаются дать оценку моему поведению. Кстати, я заметил, что он перешел на ты и решил последовать его примеру.

— Оставь меня в покое. Мне надоели проповеди.

— Садись. Я тебя подвезу.

— И куда ты хочешь меня подвезти?

— Глядя на эти чемоданы, полагаю, первым делом надо подыскать тебе ночлег. Я знаю одно подходящее место. Квартиру на другом берегу реки, на виа Джулия. Давай, залезай.

Не знаю, потому ли, что чувствовал себя слабым и напуганным, или просто от усталости, но я в конце концов согласился:

— Ладно.

Габор нажал на газ, и машина оказалась передо мной. Притормозив, он вышел и открыл багажник. Я знал, чем он занимался в последнее время, и мне показалось, что он улыбается как закоренелый развратник.

Густой аромат туалетной воды или одеколона, ощущавшийся внутри салона, напомнил мне выражение Рубиньоса: «надушенные итальянцы».

— Если тебе мешает запах одеколона, опусти стекло, — сказал принц. — Я часто им злоупотребляю. Иногда настолько, что и сам начинаю задыхаться. Один мой друг говорит, что я делаю так, потому что у меня совесть нечиста. И он прав. Даже такому человеку, как я, есть что скрывать.

У меня возникло искушение признаться, что я в курсе его преступных дел, и что для очистки совести ему нужно несколько литров одеколона, но сдержался.

— Выходит, мы сражаемся за одну и ту же женщину, и, как ни парадоксально, чтобы сохранить ее расположение, я вынужден тебе помогать. Это несправедливо, верно? — добавил он.

— Прикажи своему шоферу остановить машину! — разозлился я.

— Да ладно, не горячись. Это была всего лишь шутка! — и, взяв меня под руку, прошептал: — Montse prova grande affetto per te [41]. Она все время о тебе говорит.

На какое-то мгновение слова Юнио подействовали на меня как болеутоляющее средство, но моя душа тут же заныла снова.

— Глупости, — ответил я.

— Поверь мне. Дело в том, что ты всегда был рядом с ней. Вы столько времени прожили вместе… почти как брат с сестрой.

Я боялся, что он сейчас сообщит мне о своем намерении отказаться от Монтсе, чтобы не стоять между нами. Я не мог ему этого позволить и поэтому постарался сделать вид, что она не слишком меня интересует.

— Я даже не уверен, что она мне нравится. Кроме того, со мной она говорит только о тебе, — слукавил я.