Учитель (Евангелие от Иосифа)

Я имел в виду не только то, что сказал тогда лейбористам. Я имел в виду ещё, что, раздвигая стены, надо следить за потолком. Чтобы не обвалился. И без того уже красная краска разлилась на моей карте чуть ли не до Красного моря.

Мне не хотелось дразнить заморских гусей. Хотелось другого — дать вздохнуть моему народу. И ещё, конечно, — его вождю. Оба утомились… И оба тосковали по счастью…

Но гуси не допустили покоя. Вообразили, наверно, что мы с моим народом струсили, и решили нас щипать. А может быть, наоборот, — испугались сами, но вспомнили, что гусиный гогот спасает Капитолий.

Именно в Штаты самый жирный из гусей и полетел гоготать.

Если бы этот гусь, дядя Черчилль, отращивал себе не брюхо, а усы, особенно такие, какие любила щупать на мне моя Светлана, «горские», — он бы сперва сдержал данное ей слово. Пригласил бы нас с ней к себе в Мальборо.

Но в каждом человеке, который вещь любит больше, чем слово и всё, что не пощупать и не посчитать, — в каждом таком человеке вещь становится не только душой, но и мерилом всего живого. Он и душу представляет себе как вещь. Ибо всё на свете — для него предмет для обладания.

Но неестественность обладания вещью проявляется уже в том, что вещь длится во времени больше, чем человек. Обладаемое долговечнее обладающего. Раньше люди преодолевали конфуз тем, что вместе с человеком сваливали в могилу неистраченные им вещи.

Продолжающаяся вещь казалась им залогом продолжения жизни. Так же, как и овеществление невещественного. Почему многие и верят, будто душа — тоже вещь. Эфирная субстанция в крохотной ложбинке вправо от сердца. А весит, дескать, 11 унций.

Даже если бы это было так — в любом черчилле мяса куда больше, чем 11 унций. И любые угодья обширней, чем ложбинка у сердца. Особенно такие, как у этого черчилля.

37. Тоска по женщине, с которой можно молчать…

Хотя во всей Европе Черчилль и был самый тяжёлый из черчиллей, её, Европу, натравить на меня он уже не сумел бы. И не только потому, что какою бы ни была наглой, Моська не лает на слона, если охрипла.

Не сумел бы он поднять против меня даже бога. Который — пусть и есть верховный садист — обращался теперь со мной осторожней. Не только знал меня лучше — больше и уважал.

Хуже знали американцы. Тем более, что единственного из них, с кем я сдружился, Рузвельта, верховный садист уже скатил в могилу. В инвалидной коляске. А остальные знают про нас только то, что мы опаснее чёрных, — мы красные. Живут они от нас дальше, чем бог. Но тоже, как он, на отшибе. Правда, вооружены лучше.

У бога, по древним данным, семь чаш гнева. И все на виду.

У американцев, по новейшим, — больше. Но показали только две. Да и то издали. Сперва из Хиросимы, а через пару дней — из Нагасаки. Но даже идиотам стало ясно, что любая из остальных тоже испортит настроение на весь день. И не только японцам. Не только жёлтому человеку. Любому. Красному. Белому. Чёрному.

Лиловому даже — как Черчилль, когда напивается. Или — как голый гусь. Но мёртвый и не такой жирный. До духовки.

Когда мне показали текст его гогота в этой Америке, я и подумал сперва, что перед речью толстяк хлопнул весь мой коньяк одним залпом. Или — что произнёс её из духовки.

Но бросило в жар и меня. Прошло уже почти четыре года, — не могу остыть. Хотя весь тот мартовский вечер сидел перед радиатором — и не мог согреться. И тут входит ко мне то ли Власик, то ли Поскрёбышев. Помню, что держит в руке эту бумажку, — как горячий поднос.

Что, спрашиваю, подносишь?

Речь Черчилля, отвечает. Горячая.

В каком смысле, не понял я. Свежая?

Нет, враждебная. Но — с горячими аплодисментами.

А кто аплодировал, спрашиваю.

«Трюмэн» и прочие янки, отвечает мне то ли Власик, то ли Поскрёбышев. Наверно, всё-таки Поскрёбышев: Власик произносил смешнее — «Трумин».

Я пробежал её глазами — и велел разбудить Молотова.

Он просидел у меня до утра. И, щёлкая пальцем по бумажке, называл Черчилля вонючей блядью. Трумэна называл так же. И каждый раз извинялся.

Я буркнул, что, во-первых, не надо извиняться, а во-вторых, врагов надо различать. Особенно — если только вчера оба были нам союзниками. Тогда он стал называть Черчилля «пидарасом».

Дважды, правда, назвал так же и американца. Напомнив мне, что в начале войны этот «пидарас», который был тогда не президентом, а только «вонючей блядью», заявил на весь мир: если будет побеждать Германия, мы поможем России, если же будет побеждать Россия, поможем Германии — пусть перебьёт как можно больше красных!

Я замолчал надолго.

Молотов сидел против меня у радиатора, тоже задыхался от жары, но смотрел на меня, не моргая. Наконец вздохнул, снял очки, кивнул головой и согласился: войны, увы, не миновать.

Ты не со мной соглашаешься, Молотов, вздохнул и я. Ты с врагами соглашаешься. Но всё равно прав: делать действительно нечего, войны не миновать. Беда в другом. В том, что они хотят её уже сейчас. Пока мы не успели опомниться. И пока не запаслись, как они, седьмою чашей.

В тот день я навсегда и расстался с мечтой о личном счастье. К которому «пидарас» призывал меня в годы войны.

После Нади я бы всё равно ни на ком не женился, но в те самые годы на меня порой наплывала тоска по простой и верной женщине, с которой можно молчать и не думать о смерти.

И с которой в летнюю ночь я мог бы прилечь на веранде у моря и вместе смотреть, как в тёмных водах тёплого неба бесшумно плещется луна. Мягкая, чистая и близкая, какой она бывает в Грузии.

И чтобы от этой простой и верной женщины исходил робкий аромат горных лилий.

И чтобы этот запах прокрался в моё сердце, воскрешая в нём забытую привычку любить. И вытесняя оттуда все воспоминания.

И чтобы сердцу не надо было уже ничего, кроме тишины, мягкой луны и этого запаха лилий.

Ну, хоть иногда… Хоть изредка…

38. Я решил никогда не умирать…

В тот мартовский вечер 46-го я распрощался с этой мечтой. И снова стал готовиться к войне. Как десятью годами раньше, я молил бога дать мне как можно больше срока. Чтобы, в отличие от него, от бога, опять совершить невозможное.

Сам он к справедливости никогда и не стремился. Только на словах. Ибо сильным она не нужна. Нужна слабым — большинству. Но, лишив силы меньшинство, мы большинство сделали сильным. А это противоречит природе.

Но и этого не достаточно. Надо, чтобы обретя силу, слабые не перестали нуждаться в этой справедливости. А это тоже невозможная задача. Ибо сила — это средство защиты от натиска справедливости.

Но я решил и эту задачу. Потому что — помимо тёплого дыхания счастья — большинство ощущает у нас ледянящую близость меча. Мы сотворили невозможное, и оно оказалось естественным.

Единство силы и бессилия, счастья и страха — естественно. Как естественно, что в любую минуту живой может стать мёртвым. И всё-таки, будучи творцами невозможного, мы говорим о беде реже, чем враг. Свободен, кто реже думает о неизбежном.

О смерти. О свободе.

Когда же самое главное из невозможного становится возможным, возможна и любая иная невозможность. И я говорю не о том, что сразу после победы союзники стали нам врагами.

Я о том, что сразу после войны они подсчитали, что наше хозяйство невозможно будет вернуть на предвоенный уровень ещё долго. До конца 65-го. Да и то при займах. И были правы. Но мы вернулись к нему в начале 49-го. По всем показателям, кроме числа голов. Я имею в виду скот. И числа душ. Людей. А хлопка собрали даже больше. И всё это — без займов.

А займы Америка предлагала. И прочую «помощь». Которая сделала бы нас беспомощными. Потому и предлагала. Как в своё время навязала её индейцам. И помощь, и всю свою цивилизацию, — брюки, алкоголь и сифилис.

Помощь и нас превратила бы в уродов. Управляемых из Вашингтона. А это плохо. И не потому, что Вашингтон — это не Москва. Разница не в имени.