Вид на рай

Ну, хорошо. В тот вечер я стрелой выбежал из комнаты. Хлопнул дверью и выбежал под дождь. Пришел домой почти в восемь вечера.

Давно это было. Мне теперь за тридцать. Мама умерла в городской больнице. Мясные котлеты в морозилке — единственное доказательство ее пребывания в этом мире. Мороженые мясные котлеты и я, Эллинг.

Часы показывали без пятнадцати пять. Смехотворное время суток! О чем она думала, когда вставала без пятнадцати пять, или, точнее, без десяти минут пять, пила молоко и морочила себе голову до тех пор, пока пасьянс не получался. Думала ли она обо мне? Думала ли она с нежностью о своем Эллинге, который лежал в своей постельке и не подозревал о ночных маневрах мамы. Беспокоилась? (Что станет с ее мальчиком Эллингом?) Мысль мне очень понравилась. И даже очень. Ведь что творилось вокруг, когда я рос? Угоны машин и кражи в киосках. Наркотики и нежелательные беременности. Ведь не один Арне Моланд пошел по кривой дорожке. Мама не спала ночами из-за меня? Боялась за меня, за мое будущее?

Нет. Не думаю. Она знала хорошо своего мальчика. Он был примерным, дисциплинированным и послушным. Она видела, что подаренный ею самолет-конструктор я собрал согласно инструкции, быстро и прилежно. Она слышала, как я добродушно и весело смеялся в своей комнате. Если я выходил из дома, так только по надобности. Я не был разгильдяем или транжирой.

Я встал. Скоро пять. Все равно смехотворное еще время. Мысли и чувства повернули внезапно в другую сторону. Стыд за свое подсознание, сотворившее такое с Гру Харлем Брундтланн, не уходил. Однако я снова провернул в уме увиденное во сне и рассмеялся. Бог ты мой, какой у нее рот! И сколько семени приняла! Хватило бы на всю солнечную систему. Но можно ли упрекать себя с точки зрения нравственности за созданные подсознанием непристойности, если ты спишь и ни о чем таком грязном не помышляешь? Если «да», то понятие «вина» оказывается очень сажным явлением. Однако все равно нельзя отрицать: воссозданное в подсознании является результатом наших сознательных действий. А за них мы полностью в ответе — тут ни к чему упорствовать и отнекиваться. Почти точно так обстоит дело с нашими сновидениями. Хотя, конечно, разница есть. О наших поступках в бодрствующем состоянии обычно судят да рядят другие люди; сны остаются с нами, они составляют нашу собственность, разумеется, до той поры, пока мы сами добровольно не расскажем о них. Вот, к примеру, если я умолчу, что делала Гру Харлем Брундтланн во сне со мной, так внешне ничто не изменится. Ко мне будут относиться как и прежде. А если я, наоборот, захочу описать приснившееся мне и публично возвестить об этом, к примеру, в торговом центре, тогда я, возможно, должен рассчитывать на резкую реакцию. Значит, разница между действительностью и сновидением заключается в том, что пережитое во сне дает возможность замалчивания. Тут я заметил, что опять чуть было не рассмеялся, но вовремя, однако, сдержался. Разве именно замалчивание не является началом, первой стадией всякой лжи, с которой я решил бороться? Насколько я понимаю, да. Совершенно случайно я узнал, что Ригемур Йельсен совершала мелкие кражи в магазине. Она жила, замалчивая эту не совсем красивую сторону своей жизни. Точно так же было и с Рагнаром и Эллен Лиен. Они скрывали, что творилось у них дома. Правильно, Эллен Лиен доверилась своей подруге-лесбиянке чуточку, но когда? Явно после ее клятвенных заверений о молчании, тут даже ни доказательств особых, ни фантазии не требуется. Значит, замалчивание таким путем охватывает постепенно все больший и больший круг людей. И проблема здесь налицо. Распространение замалчивания может ведь парализовать саму человеческую общность! Если отдельные индивидуумы недееспособны, следовательно, недееспособной становится наша социальная действительность, а это ведет к заболеванию и гниению всего общественного организма в целом. Вот почему я серьезно воспринял такие внешне безобидные действия, как плутовство с раскладыванием пасьянса. Короче говоря: теперь я сам попал в труднейшую ситуацию. Понял, мое ночное видение было не что иное как взгляд в себя, в свое нутро, в свое «я».

Я вошел в комнату Ригемур. Было еще черным-черно. Я чувствовал себя по-особому бодрым и возбужденным. Вдруг меня будто что толкнуло, помчался назад в кухню и поставил греть воду для чая. Много воды для большого вместительного чайника. Потом заварил чай, взял чайник и кружку и поспешил назад в комнату. Уселся на свое место у телескопа и чувствовал себя, как китайский мандарин на троне. Ведь пижама у меня была такая соблазнительная. Темно-синяя и с белыми бомбочками.

Вид на рай. Вид на повседневную жизнь в норвежском обществе благоденствия. Оно еще не проснулось, не стряхнуло с себя остаток зимней ночи. Еще только-только рассветало, еще спали Адам и Ева. Но скоро наши граждане оставят теплые постели, прогонят остатки сна и примутся за работу. Я отпил глоток теплого чая и схватил телескоп.

Ригемур Йельсен спала.

Туре и Гюнн Альмос тоже.

Ханс и Мари Есперсен все еще были в Испании. Возможно, лежали нагие в душной и жаркой комнате и спали, слегка посапывая после приятно проведенного накануне вечера с банановым ликером.

Харри Эльстер спал.

Рагнар и Эллен Лиен — кто знает.

Лена и Томас Ольсен спали.

У Арне Моланда и Мохаммеда Кхана тоже темно.

Все спали.

Что им снилось? Снилось ли кому-нибудь из них такое же, мягко говоря, постыдное, что и мне? Я ощутил укол ревности, когда на секунду представил Мохаммеда Кхана в ситуации, в которой сам недавно побывал во сне. Я ощутил, как во мне заговорил настоящий расист, тот, который сидит в каждом из нас и при каждом удобном случае дает знать о себе; это он, маленький злобный домовой, шептал мне, что мужчины типа этого, мужчины, типа этого Кхана, приехавшие в нашу страну, не смеют равняться с нами, урожденными норвежцами и потому не смеют иметь фантазии об оральном сексе с премьер-министром. Что я пережил, правильнее сказать, позволил пережить, было достаточно гнусно. Нет сомнения. Но все же я совершал неосознанные извращения в своей стране, так сказать, среди «своих». Я не приехал с другого конца земли с тайными намерениями заниматься непотребными сексуальными делами. Нет, совсем нет. И я в общем-то симпатизировал этому Кхану. Уверен, что он видел во сне пакистанских женщин. Слышал обрывки мужских, подчас абсурдных разговоров. Уверен, что он мечтал о материальном благополучии своей семьи. Уверен, что только один человек в блоке на Гревлингстиен 17«б» мог видеть такие же безобразные, подобно моим, сны. Само собой разумеется, это был Арне Моланд. Но я рассуждал так: большая часть его жизни проходила в тюрьмах; поэтому было вполне естественно и частично оправданно, если его искалеченная жизнь являлась ему во сне.

Мне опять стало ужасно стыдно. Опять я не мог найти реального объяснения своим сновидениям.

Я отодвинул телескоп в сторону, сидел, пил чай из кружки и пристально всматривался в темноту. Что-то не совсем нормальное в моей жизни? Нет, насколько я знаю, нет. Я жил один, ну и что! Я сам этого хотел. Представить женщину в своем доме вместо мамы не мог и не желал. Знаю, соседи точно считали меня эксцентриком. Вроде свободного художника. Философствующего человека. Но меня это не беспокоило. Нисколечко. Мое детство? Ну что сказать? Кто из нас, положа руку на сердце, может сказать, что никогда не испытывал мучений, не страдал в детстве? Очень немногие. Меньшинство не испытало горьких минут. Толстокожие потому что были, ничем их не проймешь. Не понимали ядовитых замечаний своих товарищей. Взять хотя бы Лизу Свенсен, к примеру. Она была такой. Каждый раз, когда кто-то был недружелюбен к ней, она воспринимала это как сексуальное сближение. С самого раннего детства. Природа наградила ее благословенной глупостью, ограждавшей ее от мирского зла. Ей хамили, она же думала, что говорят комплименты; считала, что споры и злословия обозначают начало сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. Наивность, святая наивность! Нелегко бедняжке пришлось потом в жизни!