Гринвичский меридиан

— В аэропорт Руасси, — сказала она, задыхаясь, в точности как говорят героини кинобоевиков.

Шофер включил счетчик, светофор сменил красный огонь на зеленый, и такси плавно отъехало от тротуара — в точности, как машины в кинобоевиках.

24

«Плимут» мчался через предместья Брисбена. Бак сидел за рулем, Раф дремал рядом. Гутман и Рассел занимали заднее сиденье. Все четверо обливались потом, каждый на свой манер.

Рассел опустил стекло, и удушливая раскаленная воздушная лава хлынула в окно машины, перебив ему дыхание. Горячий воздух нещадно обжигал лицо, мешая набрать в легкие хоть малую толику кислорода, но Рассел, задыхаясь, мужественно терпел этот шквал, в гуще которого смог различить знакомые запахи и обнаружить незнакомые; все они сливались в сложный ароматический коктейль, доселе ему не встречавшийся, — аромат Австралии. Его информация о чужих странах основывалась главным образом именно на запахах, создавая чисто обонятельное представление о том или ином географическом пространстве. Нужно ли говорить, что представление это мало соответствовало традиционным сведениям о континентах и народах, преподаваемым в школе.

Последние строения предместья исчезли позади, уступив место плоскому монотонному ландшафту: теперь по обе стороны дороги тянулись поля или невспаханная земля, а поодаль, на горизонте, виднелись скопления какой-то растительности, которая могла сойти за рощицы. «Плимут» покрыл еще сотню километров, после чего Гутман указал вперед: там был поворот направо.

Они свернули на узкую, кое-как заасфальтированную дорогу, неуверенно петлявшую среди выжженных полей. Бак снизил скорость, осторожно лавируя между ухабами. Через несколько километров дорога нырнула в чащобу непроходимого кустарника, трав и подлеска, превратившись в извилистую земляную тропу; «плимут» с трудом продирался вперед по двум глубоким колеям, в общем-то, и представлявшим эту дорогу, так как все остальное — и середина, и обочины — сплошь заросло колючей ежевикой и древовидными лианами. В машине было слышно, как они трутся о днище, хлещут по колесам, царапают эмаль на крыльях. Вырулив из очередного виража, Бак внезапно затормозил; Раф повернулся к Гутману.

— Там, впереди, поваленное дерево. Что будем делать?

Гутман опустил стекло и что-то крикнул в сторону зарослей, откуда вдруг выскочило полдесятка канаков в драных гимнастерках и длинных шортах цвета хаки. Они сноровисто расчистили путь, и «плимут» двинулся дальше.

После этой остановки состояние дороги несколько улучшилось. Через каждые сто метров на обочине стоял по стойке «смирно» канак в хаки, с оружием за поясом шортов. Наконец машина вырулила на площадку, где располагалось что-то вроде запущенного военного лагеря. На расчищенной от леса поляне стояли несколько больших палаток и барак из листового железа. Бак остановился возле этого строения, откуда выбежали еще два канака, чьи обвислые мундиры отличались от других лишь халтурно пришитыми офицерскими галунами. Пассажиры выбрались из «плимута», и Каспер Гутман представил друг другу хозяев и гостей, сообщив имя, качества и характеристики каждого.

Главная характерная черта самого Гутмана заключалась в его сверхъестественной тучности. Это необычайно грузное, широкое, массивное тело на первый взгляд производило впечатление чего-то искусственного, подставного: трудно было представить себе, что эту просторную оболочку из кожи заполняют обычные внутренние органы, только ненормальных, гипертрофированных размеров, — так и чудилось, что к ним добавлены еще какие-то дополнительные. Однако, несмотря на прискорбную морфологию, его лицо было не лишено выразительности, а в глазах поблескивал хитрый огонек. Он походил на актера Сиднея Гринстрита в роли одного киногероя, по странному совпадению носившего имя Каспера Гутмана. Как и этот последний, наш герой отличался определенным внешним лоском. Правда, он жевал сигару с размочаленным кончиком, то и дело выплевывая ошметки листьев, но эта неэлегантная деталь, казалось, только подчеркивала безупречную белизну манжет и воротничка его рубашки, причем из-под воротника спускался вниз шелковый галстук, закрепленный позолоченной булавкой, а в манжетах виднелись запонки, подобранные в тон булавке. И, хотя он потел обильнее всех остальных и непрерывно вытирал лоб платком, ни одно влажное пятно не оскверняло его светлый костюм.

Покончив с представлениями, они вошли в барак, чьи металлические стены усугубляли жару, а следственно, и потоотделение. Один из офицеров-канаков отвел Гутмана в сторонку и обрушил на него целый каскад жалоб, касавшихся боеприпасов. В это время второй суетился возле газовой плитки, намереваясь вскипятить воду. Первый офицер объяснялся на местном наречии, выпаливая целыми очередями длинные фразы, в которых то и дело проскакивали знакомые названия видов оружия. Второй пришел ему на подмогу. Разливая с сокрушенной миной кипяток по стаканам, куда он чуть ли не до краев насыпал растворимого кофе, он одновременно взывал к Баку, Рафу и Расселу, умоляя их разъяснить Гутману насущную необходимость обновления здешнего арсенала. Но они молчали, видя, что молчит толстяк. Рассел отказался от предложенного напитка, а Раф и Бак не отказались, взяли горячие стаканы, откуда валил густой пар, и склонили над ними взмокшие лбы.

Наконец Каспер Гутман привел в движение свои ладони, сделав умиротворяющий усталый жест. Выйдя из барака, он достал из багажника «плимута» длинноствольный пистолет-пулемет системы «кольт», вернулся назад и без единого слова выложил его на стол. Офицеры задрожали от восторга при виде зловещего оружия, похожего одновременно на акулу и на орудие убийства акул. Растопырив пару раз толстые пальцы, Гутман посулил им целых два десятка таких «машинок». В ознаменование этого события офицер, ответственный за напитки, вытащил из металлического шкафчика бутылку Aquavita, початую и неожиданную, и, никого не спрашивая, наполнил стаканы. Резкий запах тмина сплетался с запахами растворимого кофе и раскаленного железа. Тем временем Гутман разъяснил офицерам, что оружие дается им не в подарок, а в обмен, и сообщил, чего ждет с их стороны. Офицеры выслушали, кивнули, исчезли.

Вернулись они в сопровождении парня лет двадцати, которого представили как Армстронга Джонса. В отличие от других членов группы, почти исключительно канаков, у Армстронга Джонса была очень светлая кожа, почти белые волосы, а его пухлое лицо усеивало множество рыжих веснушек. Казалось, он не слышит, о чем толкуют в бараке, — он беззвучно говорил сквозь зубы сам с собой, непрерывно сплетая и потирая пальцы. Его глаза, подвижные, но лишенные осмысленного выражения, бегали по окружающим предметам, не задерживаясь ни на одном из них; взгляд этого человека был явно обращен внутрь, концентрировался на самом себе. Он не сказал новоприбывшим ни слова и, хотя было ясно, что предметом обмена избрали именно его, с полнейшим безразличием отнесся к торговле, которая велась вокруг.

Офицеры щедро изливали похвалы в адрес Армстронга Джонса. Они восторженно описывали его талант в метании ножей, идеальное владение огнестрельным оружием, потрясающие навыки рукопашной борьбы, искусство ориентирования на местности, острую наблюдательность и, наконец, сверхъестественную находчивость в нештатных ситуациях. Гутман скептически оглядел альбиноса и повернулся к Баку и Рафу как к экспертам. Раф молчал, Бак покривился, потом все-таки рискнул высказаться:

— Вид у него какой-то сонный...

Не успел Бак закончить свою критическую ремарку, как Армстронг Джонс бросился на него, развернул на сто восемьдесят градусов, выкрутил руку, едва не сломав ее, и стиснул так, что тот и шевельнуться не мог, тем более что к его горлу было приставлено длинное тонкое лезвие ножа, непонятно откуда взявшегося. Рассел по звукам восстановил сцену и почтительно присвистнул сквозь зубы. Пока Бак, скрючившись в железных руках альбиноса, умолял офицеров скомандовать отбой, Армстронг Джонс усиливал хватку, по-прежнему беззвучно бормоча что-то себе под нос и обводя пустыми глазами стены из волнистого железа. Гутман с минуту смотрел на эту сцепленную парочку, потом взглядом спросил совета у Рафа. Тот кивнул. Толстяк повернулся к офицерам.