Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта.

Добрый мой приятель Антон Первушин сказал однажды в своем ЖЖ (цитату даю по памяти, потому и не закавычиваю): если с XX веком мир вступил в космическую эпоху, то и литература должна этому соответствовать. Имел он в виду, конечно, саму фантастику как единственное литературное направление, способное оценить масштабы грядущих в скором времени перемен. Первушин не открыл нового, он всего лишь повторил мысль Рэя Брэдбери, художественно изложенную американским классиком в рассказе «О скитаниях вечных и о Земле». Единственное, о чем не сказал Первушин, — это об языке. О средствах изображения, об их бедности и богатстве.

Смысл же рассказа Брэдбери именно в этом.

«Семьдесят лет кряду Генри Уильям Филд писал рассказы, которых никто никогда не печатал, и вот однажды в половине двенадцатого ночи он поднялся и сжег десять миллионов слов. Отнес все рукописи в подвал своего мрачного старого особняка, в котельную, и швырнул в печь.

— Вот и все, — сказал он и, раздумывая о своих напрасных трудах и загубленной жизни, вернулся в спальню, полную всяческих антикварных диковинок, и лег в постель. — Зря я пытался изобразить наш безумный мир, это была ошибка. Год две тысячи двести пятьдесят седьмой, ракеты, атомные чудеса, странствия к чужим планетам и двойным солнцам. Кому же это под силу! Пробовали-то все. И ни у одного современного автора ничего не вышло...».

Сжегши бумажный хлам, накопившийся за годы писательства, Генри Филд поступил мудро. Думаю, что вряд ли отыщется в наше время такой мудрец, особенно среди российских фантастов, способный сжечь миллионы слов, устыдившись их убогости и неправды. Сегодня профессионал тот, кто печет многостраничные сериалы, единственно заботясь о сроках, которые устанавливает издатель. Нерасторопную черепаху-лиру отправили в литературный музей. Томас Вулф пребывает там же. Негоже современным фантастам говорить с читателем языком, отличным от языка инструкций по эксплуатации уборочной техники.

Вот тебе и космическая эпоха, вот тебе и «пора соответствовать».

Разворчался, старый хрен, скажут некоторые.

Ладно, возвращаюсь к Прашкевичу.

В первой половине 70-х Прашкевич пришел в фантастику. Повитухой у родившегося фантаста был Виталий Иванович Бугров. Любой, кто был с Бугровым знаком, никогда не забудет этого человека. Вот уж кто был русским интеллигентом, так это он, Виталий Иванович. Не то что матерного — грубого слова я от него не слыхал ни разу. Он и голос-то повышал редко, пожалуй, на моей памяти никогда. Тихий, добрый голос Бугрова настраивал собеседника на доверие. Познакомившись с ним в Дубултах в 90-м (во вступлении я об этом уже рассказывал), в другие годы я встречался с Бугровым редко, да и прожил он совсем ничего — в 94-м году Виталия Ивановича не стало. Но в эти редкие, всегда желанные для меня встречи нам с ним было о чем беседовать.

«Уральский следопыт» той поры был едва ли не единственным журналом в СССР, где фантастика была всегда ко двору. Причина была в Бугрове. Еще мальчишкой полюбивший фантастику, эту вечную золушку от литературы (выражение Александра Беляева), и не изменивший своей любви до последних дней, Виталий Иванович, будучи простым литературным сотрудником отдела прозы «Уральского следопыта», все силы отдал на то, чтобы фантастика в журнале чувствовала себя не в гостях, а дома.

Фраза из предыдущей «Беседы» (ответ на каверзный вопрос Ларионова, как Прашкевич выкарабкивался из ямы после разгрома стихотворного сборника): «...перешел на прозу. Написал несколько повестей о вулканологах, с которыми работал. Одновременно начал писать фантастику. Но немного... Это ведь не проблема — сменить жанр, главное — остаться интересным для читателя».

На самом деле здесь Прашкевич лукавит. Меняя жанр — всегда меняешь читателя. А уж тем более, уходя в фантастику (или, скорее, возвращаясь, если вспомнить ранние фантастические опусы школьника из Тайги). Прашкевич прекрасно знал (помнил опыт отвергнутой повести о Курилах), что «Уральский следопыт» — это такое специфическое издание, где печатается литература легкая. Облегченная (чтобы никого не обидеть). Потому-то фанаты в свое время и потянулись в Свердловск. Город для них был Меккой, а камнем веры, каабой, была редакция «Уральского следопыта».

Сердце фаната завоевать не сложно, особенно просто это было сделать в 70-е годы. Фанат (понятие «фэн», означающее тусовщика от фантастики, появилось позже) — ребенок, надолго, если не навсегда, заплутавший в вымышленных мирах чужого воображения. Фанаты фантастики даже цензуру ненавидели не за то, что она гнобит Даниэля с Синявским, а потому, что не печатают Эдгара Берроуза и Роберта Говарда. Одним Корсаком и серией издательства «Мир» жив не будешь. Конана подавай им, варвара! Джона Картера и принцессу Марса! Вспомните, как где-то с середины 80-х пачками пошли гулять по России неудобочитаемые машинописные копии переводов в любительском исполнении.

Хитроухий мафиози Прашкевич рецепт изготовления фантастической прозы усвоил быстро. Нужна экзотика? Получите джунгли Бразилии. Или каменные джунгли Америки. Курилы здесь уже не канают. И друзья вулканологи с их неприхотливыми приключениями и простыми русскими именами тоже не катят.

В 1974 году «Уральский следопыт» печатает повесть «Мир, в котором я дома». В том же году в журнале появляется «Шпион в Юрском периоде». Получается, что с интервалом в шесть месяцев Прашкевич осчастливил читателя сразу двумя подарками, один экзотичнее другого: приключениями в бразильских джунглях и путешествием во времена динозавров.

И ничем бы он ни отличался от большинства авторов, оседлавших фантастическую лошадку, если бы... Если бы не повторял он в уме одну волшебную фразу: «Помнить о литературе и не быть дураком».

В школьной юности, пытаясь писать своё и доверяя эти первые опыты людям, мнение которых ценил особенно, Прашкевич услышал от Николая Николаевича Плавильщикова, выдающегося русского энтомолога и очень неплохого писателя: «Пиши не как Немцов, Охотников и Сапарин, пиши как Платов, как Ефремов, а лучше всего — как Алексей Толстой».

Слова верные, но лишь в отношении фантастики.

Собственно говоря, Плавильщиков ее и подразумевал, давая юноше этот дельный совет. Писать надо не как Платов или Ефремов, русская литература знает имена повесомее, — писать надо так, чтобы услышали твой собственный голос.

Потому что в литературе главное — обрести собственный голос.

Уже по первым публикациям в «Следопыте» можно было сказать уверенно: Прашкевич говорит не как все, этот человек — не из хора.

Практичность и житейская хитрость («...и не быть дураком») заставили его заняться фантастикой. Вкус и преклонение перед литературой не позволили делать это халтурно. Ведь как бывает среди писателей — работают спустя рукава, рубят бобы, благо подвернулась возможность. Издатели же им потакают, считая потребителей фантастики публикой нетребовательной, безграмотной: «Роман должен иметь только одну сюжетную линию и линейную структуру, больше действия, меньше рассуждений... Герой — настоящий мужчина, решительный, уверенный в себе, победитель... Финал — оптимистический: полная победа над противником и выполнение основной задачи...».

Удачей было и «Разворованное чудо», повесть, напечатанная в «Уральском следопыте» в 1975 году. Я не говорю про сюжеты, для меня сюжеты дело десятое, хотя, я знаю, фантастические фанаты беспощадно клеймят писателей, позаимствовавших, пусть по неведению, хотя бы что-то у собрата по жанру. Помнится, семинаристы Стругацкого ругмя ругали писательницу Толстую за то, что та, якобы, позаимствовала сюжет для «Кыси» из романа «Катали мы ваше солнце» Евгения Лукина. Никому из них и в голову не пришло, что, возможно, а скорее всего, действительно так и есть, бедная Татьяна Никитична о Жене Лукине не слыхала вовсе, не то что читала его роман. То же и про Прашкевича — почитаешь некоторые рецензии на Фантлабе и подумаешь: бедные, бедные читатели фантастики, не пороли вас в детстве розгами, не заставляли читать мировую классику, иначе знали бы, например, что только на один, в общем-то примитивный сюжет легенды о Дон Жуане написаны тома и тома, а не единственная поэма Пушкина.