Тощие ножки и не только

– В отличие от той самой пещеры, где мы с вами встретились, – пояснила Раковина, – нас не погрузили в сон, так что и для нас, неодушевленных предметов, время текло очень-очень медленно.

Она вспомнила далее, что в хранилище этом валялись кубки из розового дерева, предназначавшиеся для того, чтобы собирать слезы рожениц, и как эти нетерпеливые кубки переполнялись до краев их собственными пыльными слезами. И все же талисманы должны были вернуть себе свое высокое положение.

В течение нескольких столетий, со времени завершения его строительства (962 г. до н. э.) и до разрушения его вавилонянами (586 г. до н. э.), Великий Храм, подобно маятнику, раскачивался между Яхве и Астартой.

Сам Соломон общался с богиней плодородия. Сей факт имеет настолько достоверное документальное подтверждение, что даже ревизионисты – редакторы Библии – не осмелились скрыть его, ограничившись тем, что выдвинули против легендарного царя обвинения в «терпимости к язычеству», которую ему якобы внушили его многочисленные жены-чужестранки. Считалось, что Соломону ведомы тайны мира растений и животных, что он умеет накладывать чары, изгонять демонов и врачевать болезни. Иосифу Флавию рассказывали, что всем этим занимались от имени царя его жены и наложницы. Возможно, что источником его легендарной мудрости были также и женщины-язычницы, коих было более семисот, хотя книга, содержавшая приписываемые ему жемчужины мудрости, была написана лишь спустя шесть столетий после его смерти, а многие его высказывания встречаются у ранних древнегреческих философов.

Во всяком случае, когда в 693 году до нашей эры на трон взошел царь Манассия, маятник качнулся обратно к Астарте. Посох и Раковину вновь извлекли на свет Божий, вытерли от пыли, отполировали и принялись испрашивать у них советов, причем с такой регулярностью и благоговением, какие они знавали лишь в лучшие дни своего пребывания в обсерватории. Раскрашенный Посох не только нес астрономическую вахту на крыше Храма (крыша эта, как мы помним, была сделана из привезенного из Финикии кедра, покрытого позолотой). Вместе с Раковиной его привлекали к участию в ритуалах, которые проводились внутри святилища, где жрецы дефлорировали привилегированных девственниц, победительниц серии конкурсных состязаний «Мисс Иудея».

Ложечка пришла в неописуемый ужас при упоминании о прелюбодеяниях в стенах Святая Святых. Раковина объяснила ей, что Первый Храм буквально сотрясался от сексуальных действий, начиная с первой же ночи после его освящения. Даже в те дни, когда Храм прибрали к рукам левиты (яхвисты), вход в него охраняла пара знаменитых фаллических столпов. И, разумеется, подобно почти всем храмам античного мира, он получал финансовую поддержку в виде заработков храмовых проституток.

– О Боже, – пробормотала Ложечка. Она испытала слабость не меньшую, чем несчастный(ая) Жестянка Бобов, и лишь чудом смогла удержаться в вертикальном положении, иначе точно бы упала на землю.

Жестянка, который(ая) по-прежнему был(а) вынужден(а) терпеть неудобную позу, попытался(ась) ее успокоить.

– Насколько я понимаю, мисс Ложечка, это занятие не имело ничего общего с пошлым траханьем в обшарпанном номере придорожного мотеля или пьяным шпоканьем на заднем сиденье автомобиля, как, вероятно, утверждают лицемеры, которых вы слышали. О нет, это было куда более возвышенное занятие, нежели супружеское соитие. Это было священнодействие, проходившее в соответствии с определенным церемониалом в полном сознании сторон и имевшее целью имитировать акт первоначального творения, ритуал празднования жизни в самый ее интенсивный и значительный миг. Мы говорим не о старом как мир «туда-сюда-обратно» или «шлеп-шлеп-шлеп», мисс Ложечка, мы говорим о том, как возгорается божественная искра и…

Впервые за все это время Ложечка заткнула уши (мыто понимаем, что никаких ушей у нее не было), перекрывая фонтан эрудиции Жестянки, и, оскорбленная в своих лучших чувствах, отвернулась.

Грязный Носок – а он был свидетелем этой сцены – тихонько ухмыльнулся себе под нос (мы-то понимаем, что никакого носа у него не было).

Подобно языку неоновой лисицы, слизывающей перемолотые кости космических цыплят, солнце слизывало легкий снежок, что за ночь припорошил землю. Эллен Черри уже встала. И была занята тем, что ставила на поднос сандвичи с яичницей, блюдце с шоколадными пончиками и кружку пива – завтрак для Бумера.

Нет, она не строила иллюзий. Она просто пыталась загладить вину – вот и все. Умом она понимала, что не сделала ничего такого, чтобы терзаться раскаянием, но внутреннее чувство подсказывало ей, что это изначальный женский долг – проявлять всяческую заботу о муже. Вот почему она была готова наложить на себя самую суровую епитимью за то, что позволила самому главному в своей жизни на какой-то момент затмить для нее ее святую обязанность – заботу о супруге. Так оно и есть. Нечего даже пытаться бороться с собой.

– Милый, я достаточно положила тебе на хлеб майонеза?

– Да, киска, и большое тебе за это спасибо. – Бумер слизнул каплю майонеза, повисшую у него на верхней губе. – И еще я благодарен тебе за то, что ты вчера уговорила полицейского не запирать меня в тюряжку.

– Надо сказать, Бумер, ты держал себя с ним не слишком почтительно. Он всего лишь попросил тебя предъявить документы. Ему больше ничего не было от тебя нужно.

– Он хотел запугать меня, вот что ему было от меня нужно. Все легавые такие. И почему-то все они на дух меня не выносят.

С этими словами Бумер обмакнул пончик в кружку с пивом.

– Но ты, на мой взгляд, не похож на труса, – заметила Эллен Черри.

– Верно, главное в этой жизни – ничего не бояться, и тогда никто не посмеет указывать тебе, как надо жить. Запомни это правило. Ад – это когда человек боится всего на свете. Рай – когда он не дает себя запугать. – Бумер впился зубами в набрякший пивом пончик. – Теперь тебе понятна моя вера?

– Да, но как человек может не дать себя запугать?

– Верно, черт возьми. – Бумер уставился в кружку с пивом, переливавшимся всеми цветами тела Будды, а затем резко поднял глаза на жену. – Я совсем заврался.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что кое-чего я все же боюсь. Например, тебя.

– Ах, прекрати. – Эллен Черри издала сухой смешок, скорее похожий на кашель. – С какой стати тебе меня бояться?

– Потому что ты украла мое сердце.

– Милый! – Эллен Черри никак не ожидала, что у него затуманится взгляд, а рот безвольно отвиснет – точь-в-точь как у готового разреветься ребенка. – Извини, я ни за что на свете не стала бы нарочно…

– Ты украла мое сердце – старое доброе сердце сварщика. И еще это твое искусство. Не знаю, хватит ли тебя для нас двоих.

– Ну конечно, милый, какие могут быть сомнения! – Эллен Черри поймала себя на том, что даже в этот момент, возражая ему, она смотрит куда-то мимо, в окно каравана, – любуясь, как над припорошенными холмами восходит солнце, и думая при этом, как бы она написала этот неоновый лисий язык, слизывающий перемолотые в порошок косточки ангелов.

На одном из холмов, на которых возник Иерусалим, находился ток для молотьбы. Собственно говоря, то была плоская каменная скала, на которой землепашцы обмолачивали свою пшеницу. Они нещадно трясли и колошматили колосья до тех пор, пока из них не высыпалось зерно. В общем, если верить рассказам, ток этот располагался на горе Мориа – той самой, где, согласно библейскому преданию, папаша Авраам приготовился перерезать горло своему сыну Исааку, дабы доказать свою преданность Яхве. Кстати, задумайтесь, кому вы клялись в своей преданности. В конечном итоге, намеренно ли или случайно, этот плоский холм превратился для евреев в священное место, в центр всеобщего притяжения. Некоторые договорились до того, что якобы этот холм был перенесен сюда из Эдема и под ним похоронен Адам и что когда Соломон решил построить свой Великий Храм, его выбор якобы пал именно на эту гору.