Душераздирающее творение ошеломляющего гения

(ПРИМЕЧАНИЕ: Не предусмотрено никаких приправ, кроме орегано, который бережливо вытряхивается на два блюда: 1) пиццу с пепперони; 2) ржаной еврейский хлеб, который скручивается вокруг орегано, как Тафнел на сцене^[61]. Не предусмотрено никаких овощей, кроме моркови, сельдерея, огурцов, зеленой фасоли и салата «айсберг», которые подаются сырыми и только сырыми. Не предусмотрена пища, которая плавает в собственных испражнениях. Макаронных изделий тоже не предусмотрено; в особенности это касается сборной отрыжки, которую обычно называют «лазанья». И вообще — все блюда, которые состоят больше чем из двух-трех ингредиентов, смешанных без разбору, а также все сэндвичи, за исключением сэндвичей с салями, не жуются, а решительно отклоняются. Все блюда подаются с молоком однопроцентной жирности в высоком стакане, а на пол у стола ставится кувшин с молоком для споспешествования доливу. Никаких иных напитков не предусмотрено. Блюд, не упомянутых в данном меню, не предусмотрено. Все претензии отклоняются мгновенно и жестко.)

— Эй, мне надо, чтобы ты мне помог, — говорю я, если мне надо, чтобы он помог мне с ужином.

— Да-да, — говорит он и идет помогать.

Иногда, готовя ужин, мы поем. Мы все время распеваем незатейливые слова — о том, как мы наливаем молоко или достаем соус для спагетти, но поем их мы по-оперному. Мы умеем петь еще и по-оперному. Просто фантастика.

Иногда за готовкой мы устраиваем поединки на мечах: берем деревянные ложки или палки, которые именно для таких случаев принесены в дом. Такова моя миссия, о которой не говорится вслух, природа ее иногда ясна, а иногда нет, — делать так, чтоб все ходило ходуном, чтоб парню было весело, чтоб он всегда был в радостном возбуждении. Какое-то время мы гонялись друг за другом по дому, набрав в рот воды и грозя плюнуть. Разумеется, поначалу ни у кого даже мысли не было плеваться этой водой друг на друга в доме, но как-то вечером я загнал его в угол кухни и поступил именно так. С тех пор события развивались стремительно. Я надел ему на физиономию половину канталупы. Размазал у него на груди горсть банановой мякоти и выплеснул в лицо стакан апельсинового сока. Полагаю, цель всех этих действий — в том, чтобы продемонстрировать, если у кого-то еще оставались сомнения: я, разумеется, готов брать на себя наследственные родительские обязательства, но ничуть не меньше я готов к эксперименту. Мы будем все время веселиться, превращать жизнь в удивительный, непрекращающийся телемарафон. Мой внутренний голос — взволнованный, радостный, — требует, чтобы я превращал жизнь в праздник и даже сумасбродство, чтобы все кругом бурлило. Бет вечно извлекает старые фотоальбомы, плачет, спрашивает Тофа, каково ему, и я убежден, что должен компенсировать все это постоянным движением. Я делаю из нашей жизни музыкальный клип, игровое шоу на «Никелодеоне» — с кучей монтажных склеек и сумасшедшими ракурсами, и чтоб веселее, веселее, веселее! Это кампания отвлечения внимания и исторического ревизионизма: за линию фронта сыплются листовки, там фейерверки, дурацкие танцы и фокусы. Что такое? Ты глянь-глянь! Откуда это?

На кухне, если меня охватывает вдохновение, я достаю семейный семнадцатидюймовый нож для индейки, расставляю ноги буквой «А», слегка приседаю и по-самурайски заношу нож над головой.

— Ий-а-а-а-а! — ору я.

— Не надо, — говорит Тоф, пятясь.

— Ий-а-а-а-а! — ору я, наступая на него, потому что пугать детей семнадцатидюймовым ножом очень весело. Всегда интереснее всего играть с каким-нибудь риском физической травмы или несчастного случая; например, когда он был совсем мелким, я бегал с ним на плечах и делал вид, что у меня закружилась голова, начинал кружиться и спотыкаться…

— Не смешно, — говорит он, отступая к общей комнате.

Я убираю нож, и он лязгает в ящике со столовыми приборами.

— Папа все время делал такие штуки, — говорю я. — Без предупреждения. Корчил страшную рожу, пучил глаза и делал вид, что хочет снести нам головы ножом.

— Звучит забавно, — говорит он.

— Это и было забавно, — говорю я. — Очень забавно, правда.

Иногда, пока мы готовим ужин, он рассказывает, что было в школе.

— Что было сегодня? — спрашиваю я.

— Сегодня Мэтью сказал, что ему бы хотелось, чтоб вы с Бет летели в самолете, а самолет бы упал, и вы оба погибли, как мама с папой.

— Но они погибли не в авиакатастрофе.

— Так я ему и сказал.

Иногда я звоню родителям его одноклассников.

— Да-да, именно так он и сказал, — говорю я. — Знаете, это не так-то просто, — говорю я. — Нет, с ним-то все в порядке, — продолжаю я вправлять мозги идиотам, которые не понимают простейших вещей и у которых растет испорченный мальчишка. — Просто я не понимаю, зачем Мэтью это сказал. А вы считаете нормальным, когда ваш сын хочет, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе?.. Нет, с Тофом все в порядке. За нас волноваться не надо. Мы в норме. Это за вас я волнуюсь… Вернее, это вам стоит поволноваться насчет юного Мэтью, — говорю я.

Несчастные люди. Ну что тут поделаешь?

За ужином, если начался баскетбольный сезон, мы смотрим по кабельному телевидению, как играют «Буллз». Если же нет, то мы, испытывая потребность в постоянном движении, играем в игры, бесконечно сменяющие друг друга, — кун-кен, трик-трак, «Счастливый случай», шахматы, — а тарелки стоят у игровой доски. Мы пробовали есть на кухне, но с тех пор как там появилась сетка для пинг-понга, это стало затруднительно.

— Отвяжи сетку, — говорю я.

— Зачем, — спрашивает он.

— Поужинать, — говорю я.

— He-а, ты отвяжи, — говорит он.

Поэтому обычно мы едим за кофейным столиком. Если кофейный столик находится в таком состоянии, что привести его в порядок уже невозможно, мы едим на полу в общей комнате. Если на полу в общей комнате уже полно тарелок с прошлого вечера, мы едим на моей кровати.

После ужина мы играем — для собственного увеселения и в назидание соседям. Помимо вышеописанной игры со щелкающим ремнем, есть еще игра, когда Тоф делает вид, что он мой сын, а я — что я его папа:

— Пап, можно покататься на машине? — спрашивает он, пока я сижу и читаю газету.

— Нет, сынок, нельзя, — отвечаю я, не отрываясь от газеты.

— Ну почему?

— Потому что я сказал.

— Ну па-а-а-а-ап!

— Я сказал: нет!

— Ненавижу тебя! Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Он убегает в свою комнату и бабахает дверью.

Через несколько секунд он открывает дверь.

— Ну как, нормально? — спрашивает он.

— Не то слово, — отвечаю я. — Просто блеск.

Сегодня пятница, а по пятницам он приходит из школы в полдень, поэтому я тоже по возможности прихожу домой рано. Мы у него в комнате.

— Ну и где они?

— Где-то здесь.

— А когда ты их в последний раз видел?

— Не помню. Давно. Неделю, наверное.

— Но ты уверен, что они все еще здесь?

— Да. Почти наверняка.

— Почему?

— Они съедают корм.

— Но ты их не видел?

— He-а, не видел.

— Говняные создания.

— Да уж.

— Может, вернуть?

— А можно?

— Надеюсь, да.

— Дурацкие игуаны.

Мы проходим два квартала, минуем задний двор мшистого домика гномов и оказываемся в парке с баскетбольной площадкой на одно кольцо.

— Стоп, а почему, когда ты так делаешь, ты бежишь туда?

— Куда я бегу?

— У тебя было открытое пространство для броска, а ты зачем-то туда побежал. Смотри. Я буду тобой Видишь?

— Что вижу?

— Я добежал туда — почти на восемь футов.

— И что?

— Так ты и сделал.

— Я так не делал.

— Сделал.

— Не делал.

— Сделал!

— Давай просто поиграем.

— Но ты же должен научиться…

— Да-да, уже научился.

— Придурок!

— Гондон!

Игра неизбежно заканчивается примерно так: