Биография Стамбула

«Как жаль, что из-за расплодившихся салонов порнофильмов, заполонивших улицы толп и отравивших воздух выхлопных газов уже нельзя выйти прогуляться по Бейоглу» (1981).

«Когда в каком-нибудь районе Стамбула вспыхивает эпидемия, муниципальные службы там и сям посыпают улицы известью; но ведь кучи грязи от этого никуда не исчезают» (1910).

«Как известно, местные власти обещали полностью очистить город от собак и ослов, а с помощью полиции — и от бродяг и попрошаек. Но целые шайки попрошаек по-прежнему бродят по улицам, являясь живым свидетельством того, что обещания эти не были выполнены» (1914).

«Вчера шел снег, но разве это достаточное основание для того, чтобы залезать в трамвай через заднюю дверь и демонстрировать неуважение к старшим? Мы с прискорбием наблюдали, как стамбульцы забывают правила поведения в городе — да и знали ли они их когда-нибудь?» (1927)

«Этим летом люди словно с ума посходили — каждый вечер по всему Стамбулу грохотали развеселые фейерверки. Выяснив, сколько денег ушло на это пустое развлечение, я задумался: что, если бы все эти средства были потрачены на образование детей из бедных семей нашего десятимиллионного города — ведь всем было бы лучше, даже людям, веселящимся на этих свадьбах. Разве я не прав?» (1997)

«В последнее время безвкусные здания в так называемом „западном“ стиле, от которого на Западе тошнит всех обладающих вкусом и сердцем людей, все сильнее и сильнее вгрызаются в Стамбул, словно моль, пожирающая прекрасную ткань. Если так пойдет и дальше, то весь наш город вслед за Бейоглу и Юксеккалдырымом превратится в нагромождение уродливых строений. И причину этого следует искать не столько в пожарах и в нашей теперешней бедности и бессилии, сколько в нашей тяге ко всему новому» (1922).

17 Как хорошо уметь рисовать

Вскоре после начала учебы в школе я обнаружил в себе большую любовь к рисованию. Слово «обнаружил» здесь, впрочем, не очень подходит, так как подразумевает, что я открыл (словно Колумб Америку) нечто уже существовавшее, просто ранее мною не замеченное. Если во мне и крылся некий художественный вкус или способности к живописи, то в мои первые школьные годы они еще не проявили себя, так что лучше я просто скажу, что полюбил рисовать, и уже после этого во мне развились те умения и особенности душевного склада, которые мы и называем «способностями». Вначале ничего подобного не было.

Даже если и было, особой роли это не играло. Главное было то, что рисование доставляло мне удовольствие и радость.

Однажды вечером, много лет спустя, я спросил у отца, как они с мамой догадались, что у меня есть способности к рисованию. «Ты нарисовал дерево, — ответил папа, — а потом пририсовал сидящую на ветке ворону. Мы с мамой это увидели и переглянулись — ворона-то твоя сидела на ветке точно так же, как сидят настоящие вороны».

Может быть, дело было не совсем так или даже совсем не так, неважно. Мне понравилась эта история, и я сразу в нее поверил. Очень может быть, что для своих семи лет я нарисовал дерево и ворону весьма неплохо. Интересно другое — почему папа, а вслед за ним и мама тут же уверовали в мои способности? Дело тут, видимо, в том, что мой отец с его неизменным оптимизмом и самоуверенностью искренне верил: всё, что бы ни сделали его сыновья, — прекрасно и удивительно. В то время, конечно, такие мысли не приходили мне в голову, и я, как и родители, поверил что во мне есть некая необычайная особенность, которую другие позже назовут талантом художника.

Когда я показывал свои рисунки взрослым, они принимались хвалить их, говорили ласковые слова и даже смотрели на меня с восхищенным изумлением, очень похожим на искреннее. В мои руки словно попал прибор, с помощью которого я мог заставить любить себя, целовать и хвалить и когда мне становилось скучно, я вспоминал об этом и начинал рисовать. Родители постоянно покупали мне бумагу, краски, карандаши, а я неустанно пускал их в дело. Чаще всего я показывал нарисованное папе. Он реагировал именно так, как мне хотелось: каждый раз разглядывал рисунок с удивлявшим даже меня восторгом и изумлением, а потом высказывал свое мнение о нем. «Как здорово ты передал позу этого рыбака! Ему скучно, и поэтому море такое темное. А это должно быть, его сын? И птицы тоже ждут, когда он наловит рыбки. Как ловко ты все это выразил!»

Я тут же убегал в комнату и снова принимался рисовать. Собственно говоря, я собирался изобразить рядом с рыбаком его приятеля, а не сына, но по ошибке он получился слишком маленьким. Однако теперь я знал, что это не беда Ї все равно меня похвалят. Немного погодя, памятуя о приятных папиных словах, я показывал рисунок маме и говорил:

Ї Посмотри, что у меня получилось. Человек ловит рыбу, а рядом — его сын.

— Очень хорошо, милый, — отвечала мама. — А как там твое домашнее задание?

Однажды, когда я нарисовал что-то в школе, посмотреть на мой рисунок сбежался весь класс. Щербатый учитель даже повесил мой листок на стену. Я чувствовал себя так, будто из моих карманов сами по себе начали выскакивать шоколадки и игрушки. Стоило мне нарисовать что-нибудь этакое, и можно было благосклонно принимать восторги и похвалу, словно я был фокусником, достающим из пустой шляпы кролика или голубя.

А между тем мои способности благодаря постоянному упражнению потихоньку развивались и превращались в настоящее мастерство. Я внимательно разглядывал карикатуры в газетах и простые картинки в комиксах и школьных учебниках, подмечая, как на них изображены дома, деревья, люди. Я никогда не рисовал с натуры — источником вдохновения служили чужие рисунки. Чтобы рисунок мне запомнился, он должен был быть простым, как карикатура или картинка в учебнике. Картины, нарисованные масляными красками, а также фотографии меня не интересовали, потому что изображения на них были сложными, как сама реальная жизнь, если не сложнее, и я не понимал, как они сделаны. Я любил книжки-раскраски, и мы с мамой часто ходили в лавку Алааддина, чтобы купить еще одну. Однако я не раскрашивал картинки, а внимательно смотрел на них и перерисовывал. Срисованные дома, деревья, улицы запечатлевались в моей памяти.

Я любил рисовать деревья. Сначала изображал одно, одиноко стоящее дерево, быстро пририсовывал ему ветви и листья; потом рисовал проглядывающие сквозь них горы, за ними — еще две горы, побольше, и, наконец, вспоминая виденную мной японскую живопись, на самом дальнем плане помещал самую большую и величественную гору. Я уже набил руку, и горы рисовались легко, словно сами собой. Облака и птицы располагались так же, как на одном из рисунков, хранящихся в моей памяти, но рисовал я их по-своему. И наконец, приступал к самой приятной части работы: на вершине самой высокой горы рисовал снежную шапку.

Потом брал рисунок со стола и с удовольствием рассматривал, что получилось, то справа, то слева, то приближая рисунок к глазам, то отдаляя его на расстояние вытянутой руки. Да, думал я, это красиво, и эту красоту нарисовал я. Не идеально, конечно, но все равно красиво, и это я, я сделал. Смотреть на эту картинку было так же интересно, как рисовать ее, так же интересно, как смотреть из окна на улицу, словно ее нарисовал кто-то другой.

Но иногда, глядя на свой рисунок со стороны, как будто бы чужими глазами, я замечал какой-нибудь недостаток. Бывало и так, что, охваченный творческим зудом, я хотел продлить минуты этого ни с чем не сравнимого удовольствия, пережить его снова, — и самым действенным средством в таких случаях было пририсовать еще одно облако, несколько птичек, прибавить дереву листьев в крону.

В последующие годы я стал думать, что такие маленькие добавления «портят» рисунок, но все равно не мог удержаться — так мне хотелось снова испытать это наслаждение. Иногда, если желание было совсем уж нестерпимым, я принимался за новый рисунок.

В чем же заключалось то удовольствие, которое я получал от рисования? Здесь ваш покорный слуга должен отвлечься от описания чувств маленького мальчика и попытаться объяснить их с точки зрения пятидесятилетнего писателя, который надеется таким образом лучше понять самого себя.