Мы еще потанцуем

Потом Люсиль привычным жестом опускает голову, длинные волосы каскадом падают вниз, она ловко подхватывает их и перекидывает на левое плечо. Клара узнает каждый жест, каждую ноту в звоне золотых браслетов, даже запах духов: они все ими пользовались, потому что их, а не что-то другое, выбрала Люсиль. «Шалимар»… На несколько секунд она переносится в прошлое. Вновь становится маленькой Кларой Милле, с благоговением смотревшей на красавицу-подругу. И внезапно чувствует себя некрасивой. Некрасивой коротышкой с тремя волосинками на башке, прыщами под слоем пудры, желтыми зубами и слишком яркой помадой на губах. Некрасивой и бедной. Женщиной второго сорта, низшей расы. Никогда ее так сильно не мучило чувство неравенства и несправедливости, как рядом с Люсиль. Неправда, что все рождаются равными. Неправда, что не в деньгах счастье. Деньги помогают мечтам сбываться. Избавляют от повседневности. Но одновременно Клара отмечает про себя, как шикарно смотрится длинная рубашка под широким свитером. Надо иметь в виду. И ботиночки из черной замши, тоненькие, высокие. «Вот только на деньги, за которые были куплены эти ботиночки, — думает Клара, — Касси мог бы прожить два месяца, не торгуя краденым».

— А другие что, не пришли? — удивленно спрашивает Люсиль.

— Пришли-пришли, они в ванной… Пробуют новую косметику.

— Рада тебя видеть. Как поживаешь?

— Отлично. Как Дэвид?

— Уехал утром на охоту в Шотландию… Переночует в Лондоне и завтра вечером вернется.

— Так ведь на завтра объявлена забастовка работников «Эр Франс».

— Он улетел на личном самолете.

— Ах боже мой, конечно! Вот я глупая! Вечно забываю, что имею дело с небожителями!

Она шутливо клонит голову, словно пригорюнившись. Люсиль хлопает ее по плечу и плюхается на диван.

— Уфф! Как же здесь хорошо! Что-то я подустала в последнее время от небожителей…

Она роняет сумку рядом с собой. Сумка, естественно, «Гермес», вроде котомки; никаких пошлых признаков марки, как бывает на товаре дешевых имитаторов. Небось уникальная модель, сшитая специально для мадам Тайм. Мадам Дэвид Тайм. Клара смотрит на сумку и вновь падает духом. Ей всегда нужно время, чтобы оправиться от ударной волны, вызванной Люсиль.

— Слушай, я в самолете на обратном пути встретила для тебя клиента. Американец, подыскивает большое помещение в Париже. Что-нибудь оригинальное… Я дала ему твой телефон.

С тех пор как Клара прекратила общаться с Люсьеном Матой, клиентов ей поставляет Люсиль. Или дает знать о нужных сделках.

— Найду. Мне сейчас и вправду нужно поработать…

— Тяжелые времена?

— Не то слово… Я думала, может, стоит сменить профессию, но сейчас везде одно и то же! Стройки замораживают. Людей выкидывают на улицу. Даже в крупных архитектурных фирмах увольняют со страшной силой. Все боятся: лишний раз сходишь пописать — потеряешь место! Так и сидят, привинченные к стульям до девяти вечера! Сама понимаешь, это не по мне… хуже вообще ничего не придумаешь…

Она вздыхает, и Люсиль про себя удивляется. Этот внезапный пессимизм вовсе не в духе Клары. Клара всегда поражала ее своей жизненной силой, оригинальностью и веселым нравом. Люсиль завидует ей. И потому ей нравится, когда она чувствует, что подруга в ее присутствии комплексует, испытывает еле уловимое отвращение к самой себе. Если Клара берет на заметку наряды Люсиль, то Люсиль берет на заметку кларино отношение к жизни. «К моей бы красоте да ее характер…», — часто думает она.

Из ванной выходят Жозефина и Аньес. Жозефина славно потрудилась. Аньес уже не похожа на сдутый шарик. Она надела длинную клетчатую рубашку — рубашку Рафы. Он всегда такие носит в мастерской. У него их целая коллекция. Покупает их на распродаже в Монруже. Рисует на этикетке маленький кабалистический знак, чтобы домработница стирала их отдельно, на программе стирки шерсти. В отношении шмоток он бывает редкостным аккуратистом. Клара стащила у него эту рубашку. Он ничего не сказал, но ему явно не понравилось, что она взяла его вещь без спроса. Клара не любит, когда кто-то, кроме нее, надевает эту рубашку. Она в ней спит, когда ей особенно не хватает Рафы. Не дай бог Аньес унесет ее домой и забудет отдать. Теперь буду об этом думать весь вечер… Она берет себя в руки и гонит из головы мелочную мыслишку.

— О! Забавно! У меня такая же рубашка! — восклицает Люсиль, подходя к Аньес и Жозефине поцеловаться.

И осекается, словно сморозила глупость.

— Ну, почти такая же…

— Ладно, шампанское-то будем пить или как? — беспокоится Жозефина, больше всего боясь, что все замолчат и Аньес снова начнет плакать.

В ванной она наизнанку вывернулась, пытаясь избавить Аньес от черных мыслей. Ей не удалось даже ввернуть свою историю про Джерри Холл. Аньес не слушала и все твердила:

— Ты не рассердилась из-за того, что я тут наговорила про тебя и Амбруаза, нет, не рассердилась? Я правда так думала, но я все равно тебя очень люблю, знаешь, очень-очень люблю… И Клару… Думаешь, она обиделась? Я так вас обеих люблю, и в то же время иногда на вас злюсь. Вы меня бесите. Как ты думаешь, это зависть?

— Да нет же, нет, — отвечала Жозефина, припудривая ей лицо, — нет же, птичка моя, у всех иногда бывают гадкие мысли. Когда тебе грустно, когда плохо, они и приходят… Когда оглядываешься назад, вспоминаешь детство, маму с папой, тебе становится очень-очень грустно, и ты говоришь себе, что жизнь несправедлива. Но в душе-то ты меня любишь, я знаю. А ну-ка, улыбочку!

Аньес жалко улыбнулась, всхлипывая, и пришлось заново пудрить покрасневший нос. Видно, что плакала, думает Жозефина, оценивающе глядя на Аньес, которая изо всех сил старается держаться перед Люсиль. И почему они всегда стараются держаться, как только приходит Люсиль?

— Пить-то будем? — повторяет Жозефина, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

— Я забыла бутылку в машине, — хнычет Аньес. — «Дом Периньон», я специально для вас купила…

— Подумаешь, какое дело! Разопьешь с Ивом! Возьмем из моего запаса! — откликается Клара нарочито бодрым голосом.

Она тоже чувствует, что ситуация может повториться.

— Только надо будет положить в него лед, а то я забыла сунуть его в холодильник!

— Но я его купила для вас! Я ему даже не сказала! — срывается Аньес.

Люсиль слушает в полном недоумении.

— Не нервничай так, птичка моя, — говорит Жозефина. — Сейчас схожу за твоей бутылкой. Давай ключи от машины. Ты где припарковалась?

— Не помню, — всхлипывает Аньес и снова рыдает.

— Послушайте, кто-нибудь может объяснить, что происходит? — интересуется Люсиль. — Видок у вас у всех, прямо скажем, странный…

— Объясни ей, Клара. Мы с Аньес отправляемся на поиски «Дом Периньона». Ну пошли уже, — бросает она подруге, безучастно сидящей на диване.

Как только за ними закрывается дверь, Люсиль поворачивается к Кларе, ожидая объяснений. Клара, поколебавшись, решает все ей рассказать. Люсиль слушает, а потом, понурившись, лезет в свою котомку, выуживает сигарету и, нервно щелкая зажигалкой, пытается закурить. И Клара вдруг замечает, что прекрасная Люсиль в страшном волнении, даже в смятении.

— Мне тоже надо вести дневник. Я долго вела, мне помогало… У меня столько вопросов к самой себе!

— Да, я тоже так думаю, — отвечает Клара, оторопев от признания Люсиль. — Только главное — не лукавить…

Она не решается продолжать. Ни капли не стесняясь с Аньес и Жозефиной, Клара становится молчаливой и сдержанной с Люсиль. Та редко раскрывалась перед Кларой, и то лишь по оплошности. Клара никогда не задавала ей вопросов. Она подбирала и хранила оброненные Люсиль случайные признания, надеясь, что однажды они укажут ей путь к настоящей близости. Хоть Клара и робела перед внешностью подруги, она ей не завидовала. Ни за что на свете она не согласилась бы жить в мире Дэвида Тайма. И уж тем более с самим Дэвидом Таймом. С человеком, чья жизнь настолько легковесна и пуста, что в конце концов оборачивается гибелью. Дэвид Тайм очень красив и ко всему равнодушен, ему никогда в жизни не приходилось работать, ведь он с рождения был миллиардером. Он выписывает мясо из своего поместья в Аргентине, потому что «для него нож не нужен, можно есть вилкой», отправляет самолет, чтобы доставить на детский утренник в Париже песочные пирожные, которые печет кухарка в его замке на юго-западе Франции, держит в каждой резиденции по шеф-повару, а в туалетной комнате своего парижского особняка — портрет матери работы Бальтюса [49]. В гостиной одного из его домов сидит на диване скульптура Родена, а по стенам всюду развешаны бесчисленные Гейнсборо, Гольбейны, Ренуары, Матиссы, Коро; картины Уорхола вообще плесневеют в гараже. Он — владелец замка во Франции, палаццо в Венеции и родового поместья в Аргентине, куда регулярно наезжает. Там он играет в поло, облетает свои земли на самолете, совершает длинные прогулки верхом со своим управляющим и устраивает грандиозные пикники, на которые гостей свозят на двухмоторном аэроплане. Его отец, лорд Эдвард Тайм, был англичанин, а мать, Анна Мария, аргентинкой, наследственной владелицей знаменитых пивоваренных заводов «Барено», держащих монополию на производство пива на американском континенте. Дэвид предпочитает постоянно жить во Франции, потому что там приятнее, а Англия, Италия и Испания всего в часе лету. Живет в красивом особняке на улице Варенн. Ну, скажем так, проводит несколько месяцев в году. Дэвид не может жить без солнышка. Летом он плавает на собственном паруснике, зимой катается на лыжах в Кортине д’Ампеццо или в Церматте. Гштаад — все-таки курорт для нуворишей. Он ходит в поношенных костюмах из шетландской шерсти (чем старомодней, тем шикарней), никогда не носит с собой деньги (счета приходят в его кабинет, а поверенный выписывает чек), избегает премьер и светских раутов, предпочитая принимать у себя узкий круг друзей, с которыми бесконечно играет в бридж и всегда проигрывает. Иногда он приглашает в гости кого-нибудь, как он выражается, «забавного»: Клару, которая развлекала его своей откровенностью, Рафу, потому что он знаменитый художник, или японскую проститутку, с которой познакомился в самолете. Пришельца демонстрировали гостям как занятного зверька, с которым все возятся и которого, наигравшись, выдворяют вон. Потому что узкий круг друзей оставался неизменным. Встретив Люсиль, он нашел «безумно оригинальным», что она жила в кирпичном доме в Монруже, и просил ее руки у отца с восторгом богатенького сынка, которого вывели на прогулку в бедный квартал. Улица Виктора Гюго показалась ему «живописной». Он никогда не говорит ни о любви, ни о чувствах, но сладострастно смакует слово «спазм». Любит цитировать анекдот про Ривароля [50], гордившегося своей способностью решать геометрические задачи во время любовного акта. Дэвид Тайм проводит долгие часы в библиотеке, читая французские книги, и не устает восхищаться французским духом, который считает упоительно декадентским. «Пока французы мыслят, остальные занимаются делами!» Он никогда не ходит в кино, если режиссер — не его приятель, но прилежно посещает театры, балеты и оперы, полагая их благородным искусством и поощряя чеками со многими нулями. Он может слетать в Нью-Йорк на выставку и обойдет ее один, вместе с хранителем, потому что одолжил для нее несколько полотен, происхождение которых никогда не указывается в каталоге. Он не голосует: он не французский гражданин, гражданство слишком дорого стоит. Никогда не говорит о деньгах: это вульгарно. Люсиль имеет свободный доступ к его состоянию и на деньги Дэвида основала свой фонд: раскручивает молодых художников и скульпторов, организует встречи с известными писателями, учеными — Нобелевскими лауреатами, музыкантами, танцорами. Фонд забавляет Дэвида, и он признателен жене за то, что она прославляет династию Таймов. Он существо хладнокровное, его ничто не волнует и не заботит. С ним невозможно нормально поговорить, он или уходит от ответа, или иронизирует. Иногда Клара задумывается, что же его так ранило в детстве, если все для него стало предметом насмешек? На последнем празднестве, которое устроила Люсиль в их венецианском палаццо, он в десять часов вечера пошел с собакой спать, ненадолго заглянув к ним; он был в джинсах и темно-синем блейзере и поднял бокал шампанского за здоровье гостей, о присутствии которых, казалось, и не подозревал. «Жена устраивает вечеринку? Отличная мысль! Развлечений слишком много не бывает!» Люсиль не выказала ни удивления, ни недовольства. Клара часто спрашивала себя, какие же чувства она может испытывать к своему чудаковатому инфантильному мужу.