Растревоженный эфир

— Но ты этого не делаешь, — сухо заметила Френсис.

— Нет. Я так не могу.

— Естественно, не можешь, — донеслось с дивана.

Арчер повернулся к Френсис. Она допивала шоколадное молоко. И, редкий случай, на ее лице не отражалось никаких эмоций.

— Ты пришел, чтобы сказать, что я уволена? — спросила она, ставя стакан на кофейный столик.

— Нет. Я получил от агентства две недели.

— На что?

— На удовлетворение собственного любопытства. — Арчер сухо улыбнулся. — Для проведения расследования.

— И что же ты расследуешь?

— Главным образом пытаюсь разобраться с собой. — Вновь улыбка. — Впрочем, тебя это уже не касается. Ты все равно уходишь.

— А я думаю, что касается, — холодно ответила Френсис. — Очень даже касается. Кто сказал, что я коммунистка?

— Ты слышала о журнале «Блупринт»?

— Да, — кивнула Френсис. — Лживое фашистское издание.

Арчер вздохнул — не нравились ему ярлыки.

— Я этого не знаю. Не читал.

— Поверь мне на слово. И одного обвинения, выдвинутого этим маленьким вонючим журналом, достаточно, чтобы мне отрубили голову?

— В принципе да. Но тебе ничего не грозит. Статья должна появиться через несколько недель. Ты же уходишь в театр, на радио больше не появишься, так что они скорее всего тебя и не упомянут.

— Удачное совпадение, не так ли? — радостно воскликнула Френсис. — Для всех. Они упомянули кого-то еще?

— Да.

— Кого?

— С твоего разрешения имен я называть не стану. Пока.

— Ты собираешься их уволить? — спросила Френсис.

— Еще не знаю. — Арчер прохаживался вдоль стеллажей с книгами. — Агентство требует.

— А другим тоже предложили роль в театре? Или этот вопрос ты оставишь без ответа?

— Нет. — Арчер начал злиться на Френсис, потому что говорила она обвиняющим тоном, превращая его в злодея. — Им ролей точно не дадут.

— Значит, ты пришел сюда только для того, чтобы сказать, что меня вышвыривают? — Голос Френсис дрожал от гнева. — Ты соблаговолил подняться на четвертый этаж, хотя твоему старенькому сердцу противопоказаны такие нагрузки, чтобы сообщить мне эту радостную весть?

— Ты ко мне несправедлива. — Арчер чувствовал, что Френсис старается побольнее уколоть его.

— Тогда зачем ты пришел?

— Я хотел с тобой поговорить. — Голосу Арчера недоставало твердости. — Хотел посмотреть, что я смогу сделать.

— И что ты можешь сделать?

— Еще не знаю. Я подумал, может, ты мне подскажешь.

— Едва ли. Ты недостаточно зол.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты уже согласился на все.

— Послушай, Френсис…

— С сожалением! — воскликнула она. — Ты милейший человек, ты, конечно, сожалеешь о случившемся, но я вижу, ты уже готов сделать все, о чем они тебя попросят.

— Ладно, — Арчер с трудом сдерживался, — я думаю, на сегодня разговор окончен. Я ухожу. Если захочешь поговорить со мной по существу, позвони. — Он шагнул к вешалке, чтобы взять пальто.

Френсис наблюдала за ним, пока он не снял пальто.

— Не спеши, — нарушила она затянувшуюся паузу. — Я могу все рассказать теперь. — Она схватилась за сигарету, нервно закурила. Арчер заметил, что пальцы Френсис пожелтели от никотина. Он положил пальто на стул, вернулся к креслу с узкими подлокотниками и вновь с трудом втиснулся в него.

— Прежде всего, — Френсис выпустила струйку дыма и сломала спичку, которую держала в другой руке, — что ты обо мне думаешь? Ты считаешь меня коммунисткой?

— Дело в том, что я не очень хорошо тебя знаю, — осторожно ответил Арчер. — Вне студии мы видимся пять-шесть раз в году.

— Не увиливай. Ты думаешь, что я коммунистка, так?

— По правде говоря, Френсис, ты участвуешь в работе многих организаций, и достаточно часто твои суждения…

— Если бы тебя приперли к стенке и заставили высказать свое мнение, — оборвала его Френсис, — ты бы сказал, что я коммунистка?

Арчер надолго задумался.

— Да, дорогая.

— Что ж, ты прав. Я коммунистка.

Френсис пристально смотрела на Арчера. Ее глаза торжествующе сверкали.

— И я этим горжусь. — Она с силой вдавила недокуренную сигарету в пепельницу. — Мне не стыдно. Я не стыжусь сделанного мной.

Арчер ее не слушал. «Теперь я о ней все знаю, — думал он, — она сама мне сказала. И что мне теперь с этим делать? Что мне делать, если позже меня спросят о ней? А если на эти вопросы мне придется отвечать под присягой?»

— Если этим мерзавцам этого мало, — с горечью говорила Френсис, — завтра я готова дать объявление в «Нью-Йорк таймс», чтобы об этом узнал весь мир. По-твоему, быть коммунистом — это ужасно? — прокурорским тоном спросила она. — Ты действительно думаешь, что мы собираемся похитить президента и свергнуть нынешнюю власть? Ты полагаешь, я хожу по городу, выискивая церкви, чтобы сжечь их в первый же день революции? Ты веришь, что я вынашиваю планы национализации женщин?

— Перестань, Френсис. — В голосе Арчера слышался упрек.

— Я не знаю, — гнула свое Френсис. — Я не знаю, чему ты веришь. Я не знаю, чему в эти дни верят люди. Если верить газетам, мы сейчас собираем атомные бомбы, чтобы на следующей неделе взорвать водопровод.

— Ты знаешь, что я в это не верю.

— Я даю тебе три месяца. Еще три месяца этой лжи, которая каждый день льется со страниц газет и из динамиков радиоприемников, и ты поверишь всему, что тебе говорят.

Арчер вздохнул. «Не говорит, а вещает, — думал он. — И слова-то заученные, словно лозунги с транспарантов на майской демонстрации. Две минуты, а она уже отказывает мне в здравомыслии».

— Я не знаю, во что буду верить через три месяца, — ответил он. — Может, тебе следует подождать, срок-то невелик, а уж потом обвинять меня?

— Меня обвинили не задумываясь, — парировала Френсис. Трясущимися пальцами схватила новую сигарету. — Они используют тебя. Ты их подручный. Они прикрываются тобой, твоей совестью, заставляют тебя делать за них грязную работу, обрекать людей на голодную смерть.

— Погоди, погоди. Ты гонишь волну и хочешь представить все так, будто ты стала жертвой гигантского заговора. Но ведь никто не отнимает у тебя работу. Ты получила главную роль в пьесе, тебе наверняка положили приличное жалованье, а если ты хорошо поработаешь, то тебя ждут успех и большие деньги…

— А если пьеса провалится и мне придется вновь возвращаться на радио? — прервала его Френсис. — Что тогда? И в случае успеха, если меня вываляют в грязи, кто-нибудь даст мне новую роль?

— Безусловно. В театрах пока все спокойно. Насколько мне известно, на Бродвее аж три коммунистические ячейки, и их члены получают роли. Без лишних вопросов.

— Сегодня — да. Но что будет завтра, предугадать несложно. Ты думаешь, что, разобравшись с радио, они оставят театр в покое? Они ребята умные, начинают со слабых. Вы все, серьезные интеллектуалы, думаете, что радио и кино — это пустяки, вам без разницы, что с ними будет. И вы позволяете этим гадам вычищать коммунистов. Вы думаете, они остановятся. Не остановятся. Им это нравится, они видят, что сопротивления нет. И они будут творить свое черное дело, пока не возьмут под свой контроль каждое слово, которое печатается или произносится.

Арчер вздохнул:

— Френсис, дорогая, я пришел сюда не для того, чтобы участвовать в политических дебатах. Я не политик, но и без этого знаю, что в защиту свободы слова могут выступать кто угодно, но только не коммунисты.

— Вот видишь, яд уже действует! — с горечью воскликнула Френсис. — Три месяца не понадобились.

— Не оскорбляй меня, дорогая. — Арчер чувствовал: ему пора уходить, от продолжения разговора с этой нервной и фанатичной женщиной толку не будет. — Возможно, я ошибаюсь, но, исходя из того, что я слышал о коммунизме, из того, что я слышал о России, пусть в этой доктрине и в этой стране есть свои плюсы, выражать собственное мнение там не положено. Неужели ты не понимаешь, что попытку утверждать обратное здравомыслящий человек воспринимает как величайший цинизм?