Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Узурпатор Э. Дж. Крэддок, сидя за моим столом, расставив локти и склонив голову набок, свершал акт литературного Сочинения. Весла и кепки на моих стенах выдавали в нем гребца. Собственно, я это довольно скучное лицо видел сегодня с иудовской баржи — он на моей восьмерке был загребным.

Так что ему уже два часа полагалось спать в своей постели. Его бдение усугублял стоявший перед ним крупный стакан, содержавший виски с содовой. Крэддок сделал из стакана глубокий глоток. Затем перечитал то, что написал. Я не собирался через плечо подглядывать в рукопись, сочиненную хотя и в моей комнате, но не для моих глаз. Но разум автора передо мною был открыт; вот его слова: «Я, нижеподписавшийся Эдвард Джозеф Крэддок, сим оставляю и завещаю все свое личное и прочее имущество Зулейке Добсон, девице. Это моя последняя воля и завещание».

— Погрызя перо, он заменил «сим оставляю» на «сим и при сем оставляю». Глупец!

Засим и при сем я его оставил. Влетев в комнату выше — через ковер, столько раз при достопамятном жильце залитый вином и засыпанный стеклянными осколками, — я увидел двоих, очевидно начитанных студентов. Один из них расхаживал по комнате.

— Знаешь, — говорил он, — о чем она мне все время напоминает? Слова — кажется, из Песни Соломона — «прекрасная, как луна, светлая, как солнце, и… и…»

— «…грозная, как полки со знаменами»,^[81] — раздраженно закончил хозяин комнаты, пытаясь сосредоточиться на письме. Оно начиналось: «Дорогой отец. К тому времени, как ты это получишь, я совершу шаг, который…»

Идея отвлечься в моем старом колледже явно оказалась неудачной. Я вылетел на пустынные луга. Они укрыты были привычным покрывалом белого тумана, растянувшимся от Айзиса^[82] до стен Мертона. Исходящий от этих лугов запах сырости и есть запах Оксфорда. Даже в самый жаркий полдень чувствуешь, что солнце не высушило их. Сырость всегда над ними веет и всегда в колледжи завевает. Кажется, именно она во многом и порождает то, что зовут оксфордским духом — этим кротким духом, пронизывающим и неизбывным, столь дорогим для тех, кто молодым попал под его влияние, столь нестерпимым для тех, кто под него не попадал. Да, определенно, эта мягкая, миазматическая атмосфера, как и серая степенность и живописность зданий, порождает в Оксфорде и неизменно пестует особое племя ученых-художников, художников-ученых. За короткое время своего пребывания ветреный студент не успевает подчиниться духу места. Он лишь приветствует его и усваивает некоторые повадки. Только тот, кто остался здесь в зрелости, со временем полностью покоряется этому духу. Здания и традиции способствуют тут добронравию жителя; климат, окутывающий его, и ослабляющий, и убаюкивающий, побуждает с пренебрежением относиться к суровым, жестоким, неотступным фактам внешнего мира. С пренебрежением? Не совсем. Оксфордский обитатель может эти факты замечать. Он может их изучать, они могут позабавить его или растрогать. Но загореться он ими не может. Оксфорд для этого слишком сыр. Все отсюда происходившие «движения»^[83] были не чем иным, как протестом против чужой подвижности. В них отсутствовало активное качество, подразумеваемое названием. Они состояли из одних вздохов мужей, разглядывающих то, что другие мужи после себя оставили; из невнятных, невозможных призывов к богу регресса, произносимых ритуала и себя самих ради, а не в надежде быть услышанными. Оксфорд, страна лотоса, отнимает волю и способность к действию. Но он при этом проясняет ум, расширяет взгляд, а главное, наделяет резвой и милой обходительностью, происходящей от убеждения, что ничто кроме идей не имеет значения, да и идеи не стоят того, чтобы из-за них умирать, ибо посмертным их привидениям поклоняться можно усерднее и почтительнее, чем когда они пребывают в расцвете. Если перенести колледжи на какую-нибудь сухую и бодрящую возвышенность, они, без сомнения, станут приносить стране более очевидную пользу. Но возрадуемся, что эта задача не под силу никакому инженеру или чародею. Egomet^[84] считаю, что лучше вся Англия скроется в морских водах, чем Оксфорд перенесется на благоприятную высоту. Ибо нигде в Англии не найти замену тому, что таится в этих луговых испарениях и в тенях эти шпилей, — непостижимому вечнопасмурному духу Оксфорда. Оксфорд! В одном виде напечатанного этого слова или в произнесенном этом имени кроется для меня самое подлинное волшебство.

В ту лунную ночь, витая среди луговых испарений, сам легче испарения, я понимал и любил Оксфорд как никогда раньше и как никогда с тех пор. Там, в колледжах, метала и рвала трагедия: Смерть, коя завлекла Юность, притворившись Любовью. Ну и что? Оксфорду ничего не грозило. Будь что будет, ни один камень в оксфордских стенах не расшатается, ни единая частица оксфордских испарений не пропадет, ни на вздох не ослабнет священный дух.

Я поднялся ввысь, где воздух суше и возможно весь этот дух объять одним взглядом.

Оксфорд подо мною походил на карту, раскрашенную серым, черным и серебряным. Все знакомые великолепные отдельности превратились перед моими глазами в крошечные соположенности; крошечные символы самих себя, великолепно свое единство символизирующие. Вот прямоугольники дворов, многочисленные и несообразные, все свои противоречия слившие в огромный всеобъемлющий узор. Крыши зданий как будто той же высоты, что их лужайки. Крыши башен не выше. Они на крошечных клочках кружащей земной поверхности стояли ничтожные в сравнении с бесконечностью. И недавние, совсем недавние в сравнении с вечностью; мимолетные выскочки. У Оксфорда, который я увидел, прошлого и будущего было не больше, чем у рудника. Я ему улыбнулся. О древний и неприступный гриб!.. Но если далеко заходить с подобными сравнениями, то глядь — возвращаешься туда же, где начал. Вечность, которую может вообразить человек, — для самой вечности только миг, воображенная бесконечность — лишь крупица бесконечности. Разве могут они умалить перед человеком то, что ему близко? Оксфорд все-таки почтенен и волшебен и в веках Пребывает. Но и то, что он пребывает, — не утешало при мысли о вероятной кончине юных жизней, в его стенах заключенных. Невозмутимость меня покинула; на Оксфорд упала слеза.

И тут, будто сам Оксфорд заговорил со мною, воздух заполнила сладостная музыка. Пробил час ночи; закончилась отсрочка герцога. Через серебристое сплетение звуков я нырнул на Брод-стрит.

Глава XIII

По пути меня посетило ужасное предчувствие.

Что, если герцог в муках своих выбрал прямой путь к забвению? Комната его была освещена; но умереть можно и при свете. В страхе я повис над куполом Шелдонского театра. В окне над комнатой герцога я тоже увидел свет. Сомневаться в выживании Ноукса причины не было. Возможно, его вид меня ободрит.

Я ошибся. Ноукс и его комната являли собой крайне жалкое зрелище. Уронив на грудь подбородок, он сидел на шатком стуле, обратив взор к каминной полке. Из нее он сделал подобие алтаря. Посередине, на перевернутой жестянке из-под тминного печенья, возвышалась синяя плисовая рамка с латунным внутренним ободком, в которую вставлена была меньшая на несколько размеров открытка. С нее улыбалась Зулейка, но, очевидно, не скромному служителю этого жалкого святилища предназначалась ее улыбка. По бокам стояли вазочки — одна с геранями, другая с резедой. Ниже помещено было железное кольцо, которому Ноукс, заслуженно или незаслуженно, приписывал антиревматические свойства, — железное кольцо, которое Зулейка своим прикосновением наделила сегодня еще более волшебными качествами и которое Ноукс не смел теперь носить, но возложил на алтарь в качестве приношения.

Однако при всей своей покорности он был охвачен возмутившим меня себялюбием. Глядя через очки на чудесный образ, он загробным голосом повторял снова и снова:

— Я молод, я не хочу умирать.

Каждый раз, когда он это говорил, из-под очков показывались две крупные грушевидные слезы, попадавшие затем на жилет. Ноукс, похоже, забыл, что добрая половина студентов, вознамерившихся умереть — вознамерившихся мужественно, благодетельно, бесстрашно, — была его моложе. Кажется, ему казалось, что хотя на заклание шли намного более блестящие и многообещающие жизни, — его смерть заслуживала особого внимания. Но почему, если так не хочется умирать, не набраться хотя бы смелости быть трусом? Земной шар не перестал бы вращаться от того, что в его поверхность вцепился Ноукс. По мне, его участие только опошляло трагедию. Мне не терпелось с ним расстаться. Косой его взгляд, не достававшие до пола ноги, залитый слезами жилет, неумолчное «я молод, я не хочу умирать» — вынести это было совершенно невозможно. Но в комнату ниже я не решался спуститься из страха перед тем, что мог там увидеть.