У нас в саду жулики (сборник)

Подперев ладонями щеки, я сижу на тахте. Тахта полутораспальная и стоит двадцать семь рублей. Я купил ее в комиссионном. Если тахту раздвинуть, то она упрется в стол.

Я нащупываю тапочки (тоже папин подарок, их носил еще дедушка) и, перегнувшись, тянусь за носками.

Если как следует приглядеться, то левый носок немного темнее правого. Но узоры почти одинаковые. И еще один целый в запасе. Правда, без рисунка. Когда какой-нибудь прохудится, то можно пододеть. Зато полотенце уже не отличить от наволочки. Недавно я ее вывернул наизнанку. А до этого тоже выворачивал. И до этого тоже. Попробовал снять совсем, но тогда вылезают перья.

А пододеяльник все-таки снял, он теперь в шкафу. Надо отнести в прачечную, но от ящика отлетела ручка.

Качаясь на одной ноге, я прицеливаюсь в штанину. На самом серьезном месте болтается единственная пуговица. А вместо трех остальных – нитки. Зато на ремне уже не хватает отверстий.

Не успеваю я дотронуться до двери, как из комнаты моих соседей меня окатывает волной неожиданный, но устойчивый запах. Все никак не удается привыкнуть.

Каждый вечер, перед тем как заводить будильники, я зажигаю в коридоре свет, но каждое утро, когда я распахиваю тамбур, коридор встречает меня темнотой.

Пытаясь нашарить выключатель, я натыкаюсь на стул. С чайника слетает крышка и с грохотом катится под вешалку.

Однажды я попробовал завести оба будильника на три; вышел, смотрю – горит. Потом еще раз, на четыре, – опять горит. В полшестого встаю – темно.

Поставив чайник на газ, я бросаюсь в туалет. Но мне уже там не светит. А ведь только что не горело. Так вот всегда. Хорошо еще, что не заняли ванную.

Я надавливаю на тюбик, но оттуда ничего не вылезает. Снова надавливаю – и опять ничего. Свернув тюбик с хвоста, я надавливаю что есть силы, и остатки пасты, прорвав на выходе корку, выбрызгиваются на зеркало. Я вожу по зеркалу щеткой.

Из-под крышки чайника, даже слышно еще из коридора, уже вырывается пар. Так настойчиво, дрожа и подпрыгивая, колотится. Наверно, все выкипело. Обжигая пальцы, я кидаюсь к раковине и отворачиваю кран. Но когда снова лезу в коробок, тот оказывается пустой.

Своего стола на кухне у меня пока нет. Их у нас всего шесть; но соседей, мне кажется, в несколько раз больше, как-нибудь надо сосчитать. А у старухи, с которой я поменялся, был. Но я его, увидев таракана, сразу же выкинул, чем очень всех озадачил. Сначала кто-то даже хотел поставить еще один свой, дополнительный, но, посовещавшись, решили запретить: пускай лучше за мной числится место. А на плите, их всего у нас три, мне к моей персональной конфорке выделили специальное место для спичек.

В одной из банок, куда выбрасывают обгоревшие спички, я замечаю одну сломанную, но необгоревшую. Должно же когда-то и повезти.

С чайником в руке я бегу к себе обратно. Коридор у нас имеет форму буквы «Г», и чтобы попасть из кухни в мою комнату, необходимо сделать поворот.

Возле самой моей комнаты стоит телефон, и к нему никто никогда не подходит. Подхожу один я и после ко всем стучусь. Это меня раздражает. Но если этого не делать, телефон будет трезвонить бесконечно. Основная масса далеко, а ближние хотя и под боком, но толку мало. Те, что за стенкой, когда дома, всегда пьяные. А соседка, что напротив, хотя и всегда дома, но глухая. Скорее всего, притворяется.

Когда накапливается грязь, то с каждым днем она становится темнее и гуще. А когда тает заварка, то все наоборот. Уже совсем прозрачная. Сегодня еще, пожалуй, разбавлю. Последний раз. А завтра вытряхну.

Плеснув горячей воды в кружку с опивками, я подставляю стакан. Когда-то я пил один кипяток. И даже был счастлив. Но теперь уже не тот возраст.

Я скребу по дну сахарницы вилкой. Но оттуда ничего не выковыривается. Как будто наросты льда. Хоть отбивай кайлом. Вылив из чайника остатки, я жду, пока не исчезнут колдобины, и опять подставляю стакан.

Конечно, не очень-то сладко. Но приходится терпеть. На завтрак еще со вчерашнего вечера я приготовил себе два беляша. А после ужина остался один.

Проглотив застрявший ком, я нагибаюсь к ботинку. Опять разорвался шнурок. Уже в который раз. Кусок, что подлиннее, я оставляю в ботинке, а тот, что покороче, засовываю в карман. Когда разорвется снова, пригодится.

Я верчу фуфайку со всех сторон, стараясь уловить, куда выпячивают следы от локтей. Влезаю в рукава и просовываю голову. Но когда голова пролезает, то оказывается, что задом наперед. Приходится стаскивать. От напряжения материя фуфайки не выдерживает, и под мышкой трещит.

Все-таки непонятно, почему: я питаюсь не совсем калорийно, а у меня все растет и растет живот.

Я смотрю на себя в зеркало. После протискивания через фуфайку волосы торчат во все стороны. Какие-то блестящие. Голова под расческой зудит. С аванса надо купить мыло.

Задерживая дыхание, я запираю дверь на ключ и, повозившись в коридоре с цепочкой, с усилием выбиваю крюк.

На первом этаже все тот же знакомый запах. Возле батареи лужа. Вестибюль нашего подъезда почему-то привлекает внимание нарушителей общественного порядка. Такая сложилась традиция. Невзирая на стрелы облепивших потолок амуров.

В этот час Невский еще только раскачивается. В оранжевой безрукавке мотается вместе с метлой деловитая дворничиха. Пролетел полупустой автобус. Из подворотни вылезла кошка и задумчиво притаилась. Прошелестела по тротуару и приятно прибила запах пыли поливальная машина. Расхлябисто проурчал дверцами и тронулся дальше пустой троллейбус.

Обогнув булочную, к которой, разворачиваясь, медленно подъезжает фургон с надписью «Хлеб», я пускаюсь по улице Бакунина галопом.

Стрелки часов на здании типографии показывают ровно шесть. Я рывком распахиваю дверь и подбегаю к вертушке. Следящие за обстановкой вахтеры, как правило, задают мне загадки.

Одни имеют привычку оставлять вертушку приоткрытой, и тогда не надо нажимать на кнопку. А мне в этом случае требуется осторожно проскочить. Но некоторые любят наоборот, – чтобы все было закрыто и чтобы на кнопку нажимать. Вахтер нажимает, а я перепутаю и, вместо того чтобы четко пройти и довернуть до упора, проскакиваю, и вахтеру приходится нажимать снова, и он ругается. Вот и сегодня – мало того что заругался, еще и пригрозил.Я несусь по ступенькам на третий этаж. Подстегивая мой бег, из репродуктора гремит гимн Советского Союза.

Соседка

Ко мне постучалась соседка и, как-то настойчиво напирая, предложила несколько сосисок. И хотя я упорно отказывался, она мне их все-таки всучила. Моя соседка работает в столовой.

И теперь я стал мучительно ждать, что она у меня вот-вот и одолжит рубль. Но она все не одалживала.

Тогда я об этом позабыл, и вот тут-то она как раз и одолжила.

У нас в колидоре

Я думал, опять угощение, но на этот раз Клавдия Ивановна попросила меня выйти в коридор.

– Выйдите, Толик, пожалуйста. Хочете посмотреть?

Я выхожу вслед за Клавдией Ивановной. Из двери, что напротив, приоткрыта щель.

– Вот, полюбуйтесь, Толик… все она… старая галоша…

На обшарпанных половицах груда битых стекляшек и наляпанные сгустки как будто свернувшейся крови. Рядом с ведром намотанная на швабру тряпка. Клавдия Ивановна собирает осколки и, разогнувшись, несет совок на кухню.

Старая галоша – это, значит, Наталья Михайловна. Наверно, ходила в овощной за томатной пастой и в темноте споткнулась. Наталье Михайловне восемьдесят один год. Она уже еле ползает.

У меня с Клавдией Ивановной договоренность: когда подходит моя очередь уборки, то я плачу четыре рубля, и Клавдия Ивановна убирает вместо меня. Эту цифру она мне предложила сама.

Клавдия Ивановна убирает и за Наталью Михайловну. Раньше она брала с нее три, но раз я согласился на четыре, то почему бы не взять четыре и с Натальи Михайловны.

Щель приоткрывается пошире, и Варвара Алексеевна, высунувшись, продолжает наблюдать. Клавдия Ивановна уже возвратилась и окунает тряпку в ведро.