Город грехов

Вокруг возвышались все те же скалы, утесы.

Они остановились.

Внизу змеилась река, сверкала чешуей ряби. Над водой висел туман…

— Слышишь?..

— Что это?..

— Смех гиен… они смеются хором… не понятно, удаляются они или приближаются… надо поискать убежище… кажется, нашел… — Писатель остановился у скалы, стоял, глаза таращил, пытаясь что-то разглядеть в темном лоне пещеры. — Тьма кромешная… нет, там кто-то есть?.. — Он умолк, увидев лицо женщины, подумал: «Опять она?.. или нет?.. — писатель отвел взгляд, снова глянул на женщину и уже не мог отвести глаз. — Или это лишь тень бездушная, но в ней я вижу сходство с Маргаритой… прошлое преследует меня… я думал, что расстался с ней навсегда… — размышлял писатель. — Она не одна… танцует, как на сцене… не в театре ли я?.. кажется, я попал на представление кордебалета… хочу и я танцевать, но, боюсь, голова закружится, и я полечу в эту пропасть… или я уже лечу?.. витаю… где низ, где верх у этой бездны?.. и, кажется, я не один парю над скалами… какие-то мстительные духи преследуют меня… ясно их не вижу, но знаю, они что-то готовят… обернуться я не смею, боюсь… вдруг это не мстительные духи, а мои жены?.. а впереди та, первая, что завладела моей душой и едва не увела меня за собой путем превратным… я думал к богу иду, но, увы… не ангел вел меня, а бес… вел, подталкивал меня в спину и смеялся, шептал в ухо: «Через зло к добру веду тебя…» — Кажется, женщина что-то сказала… или это звон цикад и жужжание… я настороженно с опаской относился к ней… мои сомнения и размышления о ней заняли бы не одну главу в книге, которую я сжег… эта книга смущала мне глаза и чувства… было неприятно держать ее в руках, и я сжег ее, думал, освобожусь, но как-то пусто и неприветливо стало на душе без нее… мне опротивела поэзия, философия… увы, как только связь с Норой исчезла, я не смог родить ни строчки… и это была лишь прелюдия к тем переменам, в которых, как мне казалось, я должен был стать известным или погибнуть… нельзя спасти человека от самого себя… помню, я прогуливался по террасе, когда появился некий человек… худой, бледный, как будто он только что вышел из больницы… это был известный художник, один из создателей смутных видений и апокалипсических картин, в которых ни он сам, ни кто бы то ни было, не мог разобраться… лоб высокий, взгляд жгучий, нос острый, губы тонкие, красиво очерченные… он то приближался, то удалялся… мрачный, печальный, он блуждал, оставляя позади обрывки фраз, не связанных друг с другом мыслей о живописи, музыке, поэзии… помню, я спросил его о чем-то, не помню о чем… и не помню, что он ответил… у него была комната во флигеле… до этого он жил с женой в доме дяди, который если и помогал им, то сам того не подозревая… его дядя был известным философом, рылся в книгах и не мешал жене и дочери жить или умереть, как им вздумается… художника он не замечал… если зло и появляется в мире, то всегда из-за какого-нибудь философа… увидев человека, отмеченного этим опасным даром, я обычно спешу удалиться… все философы бывают несколько странны, и рассуждают они как одержимые, не знающие, что говорят, но им воздвигают памятники и вешают на стены доски с их изображениями… жена художника обожала театр… подозреваю, что она скрывалась в театре от скуки постоянного сожительства с мужем… театр спасал ее от безделья… это вполне приличное занятие для женщины… философия — это зло… многие люди, даже из власти, не чужды философии… дядя художника заставлял страдать лишь жену и дочь, которых уже нет среди живых, но вызывал восхищение и слезы у тысяч своих поклонников… впрочем, оставим в покое философию, которую я знаю недостаточно, и философов, которых я вообще не знаю, чтобы выносить им приговоры… если они необходимы, пусть остаются, но каждый раз, когда я слышу их рассуждения, меня охватывает раздражение… правда, когда я слышу нелестную подробность из их частной жизни, мне приятно и легче переносить свое собственное ничтожество… наверное, я завистлив… сознаюсь, я завидовал художнику, и если бы мне удалось присвоить несколько его удачных мыслей и развить их, я, наверное, был бы счастлив, может быть, даже улыбнулся бы… обычно я мрачен… однако я устал, пожалуй, сяду…»

Продолжая размышлять, писатель сел на камень, потом лег, вытянулся, закрыл глаза, изображая состояние блаженства, даже захрапел.

Во сне писатель прожил жизнь полную ужасов, спутанную, безобразную, породившую всех тех женщин, которые будут преследовать его в дальнейшем. В этом кошмаре он был художником и пробудился писателем, потянулся, осторожно зевнул, потер глаза, чтобы узнать, где застал его сон: на ложе под лестницей или на чердаке, где обычно спят бездомные художники. Он настолько увлекся своей ролью несчастного, что даже жалобно заскулил, как старый пес, доживающий свою собачью жизнь.

«Что и говорить… я бы не стал себя превозносить, но и проклинать не стоит… я был скверным человеком, но скрывал свои пороки… извинял их в себе, хотя в других они вызывали у меня раздражение… я мог, когда было нужно, проявить немного вкуса, немного ума, немного здравого смысла… кроме жен, у меня были уличные женщины, почти жены… одну из них я попытался исправить… однажды, выслушав меня, она сказала: «Убирайся!..» — и я оказался на улице чужого города без гроша в кармане… ночь я провел на пустующей вилле судьи, которого сожрали его же собаки, потом в конюшне… я лежал на соломе и слушал, как переговаривались и ржали лошади… я думал, что был необходим этой женщине, думал, брошусь к ее ногам, и она простит меня… увы, я вернулся, не дав ей привыкнуть к моему отсутствию… несколько дней я скитался с расстроенным лицом и блуждающим взглядом… конечно, не стоило мне падать ниц и унижаться перед шлюхой, которая возомнила себя великой актрисой… умолчу о подробностях этой сцены, чтобы не рисовать удручающую картину печали и слез…» — Писатель встал. Он стоял, сгорбившись, пряча руки под фалдами потрепанного фрака, и смотрел на женщин. Лица у них были веснушчатые, землистые и обветренные.

— Кажется, я собрался куда-то идти, но куда?.. вы не знаете, куда я собрался идти?.. — обратился писатель с вопросом к прохожему. — Впрочем, неважно… наберусь храбрости и пойду куда-нибудь, чтобы вести жизнь нищего и испытывать презрение к себе… нет, это невыносимо… — Писатель сказал какую-то фразу на латинском языке, но его никто не понял.

— Что с тобой?.. — спросил артист. Он уже давно с беспокойством наблюдал за писателем.

— Ничего…

— Мне кажется, ты чем-то расстроен?..

— Пусть мое положение не очень тебя беспокоит… все идет так, как надо кому-то… не знаю, кому… может быть, богу… — Писатель огляделся. — Среди этих скал прошло мое детство… во сне душа у меня окрылялась, ум приобретал гибкость… я чувствовал себя способным на все… лицо мое принимало выражение восторга, я шептал стихи… помню, в 7 лет я написал поэму без героя… середина поэмы я помню, но не помню ее конец и начало, потому что в начале я не понимал ни того, что говорил, ни того, что делал… даже не пользуясь унизительными уловками, недостойными мелкими хитростями, я приобрел известность, имя… и все благодаря общественному мнению… моим поклонникам я устраивал сатурналии… и просыпался в слезах, таким же, каким заснул: скромным от гордости и трезвым в силу нужды… какая жалость… я умер как поэт и меня похоронили на общественный счет… сделали из меня мифическую личность… но мертвецы слышат, как по ним звонят колокола…

— У тебя нет родных, близких?..

— Нет… а если бы они и были, стоило бы делать из них неблагодарных людей?.. к этому обычно приводят оказанные им услуги…

— Может быть, тебе лучше вернуться к жене?..

— Ты забыл… моя жена умерла… мне некуда идти… я думаю вернуться на один из западных островов… их еще называют островами блаженных… — Писатель сказал какую-то фразу на латинском языке.

— Ты знаешь латынь?..

— Дядя научил… он знал несколько мертвых языков… стены его кабинета были заняты портретами предков до 16 колена… написанными, кстати, чрезвычайно плохо… он пропадал на службе… и у него еще оставалось время изучать римскую историю… да, когда-то это было возможно…