Он поет танго

Из полумрака подвальной лестницы высунулась круглая голова Бонорино. Я попытался скрыться, чтобы не встречаться с ним лицом к лицу. Но библиотекарь покинул свое убежище, специально чтобы поговорить со мной.

Пожалуйста, Кадон, спуститесь, попросил он. Я уже начинал привыкать к метаморфозам моей фамилии.

Карточки с лестницы исчезли, и полутемное жилище, в низкие окна которого едва-едва мог проникнуть скупой луч солнца, напоминало мне о главном коридоре пещеры, которую Кафка описал в «Норе» за шесть месяцев до смерти. Подобно тому как грызун из рассказа складировал съестное вдоль одной из стен, получая удовольствие от разнообразия и интенсивности исходящих от него запахов, так и Бонорино скакал вокруг коробок из-под фруктов, которые раньше служили ему мебелью, а теперь, установленные поверх пяти или шести других коробок, усугубляли тесноту крохотной ванной и кухоньки. В них библиотекарь уложил все накопленное имущество. Мне удалось разглядеть словарь синонимов, рубашки и газовую горелку. На стенах оставались следы от бумаг, висевших там годами, а единственной мебелью, которая не сдвинулась со своего места, была кровать — впрочем, теперь она стояла обнаженная, без простыней и подушек. Бонорино прижимал к груди свою бухгалтерскую тетрадь, в которую он заносил информацию, рассеянную по его цветным корточкам. Пепельного цвета лампочка в двадцать пять ватт лишь слегка освещала его горбатую фигурку, на которую, казалось, обрушились все скорби этого мира.

Безотрадные новости, Кадон, молвил библиотекарь. Свет познания приговорен к гильотине.

Мне очень жаль, солгал я. Никогда не знаешь, почему происходят такие вещи.

Я же, напротив, могу видеть все, что утратил: квадратуру круга, укрощение времени, первое основание Буэнос-Айреса.

Ничто не будет утрачено, если с вами самими ничего не случится, Бонорино. Можно я оплачу вам гостиницу на несколько дней? Окажите мне такую любезность.

Я уже принял приглашение других изгнанников, они найдут мне пристанище в «Форте Апачи». Вы иноземец, вам нет нужды во что-либо вмешиваться. Будем служить Богу в том, что возможно, и примиримся с тем, что о невозможном можно только мечтать, — как говорила Святая Тереса.

Я вспомнил, что Карлос Архентино Данери пришел в отчаяние, когда ему объявили о сносе дома на улице Гарая, потому что, если его лишат алефа, он не сможет завершить поэму с амбициозным названием «Земля». Бонорино, потративший тридцать лет на трудоемкие подступы к «Национальной энциклопедии», напротив, казался мне безразличным. Я не мог придумать, как ненавязчиво перевести разговор на его сокровище. Я мог бы завести речь об отполированном участке пола под последней ступенькой или об изображении скрипки Страдивари, которые подглядел во время своего предыдущего визита. Задачу мне облегчил сам библиотекарь.

Все равно, рассчитывайте на мою помощь в любой ситуации, сказал я, покривив душой.

Именно так. Я собирался просить вас сохранить эту тетрадь, в каковой содержится выжимка моих бессонных ночей. Вернете ее мне как-нибудь перед возвращением домой. Я слышал, что в «Форте Апачи» крысам да ворам живется привольно. Если я потеряю свои карточки, я не потеряю ничего. Это лишь черновики и списки с чужого воображения. То, что я действительно создал, находится в этой тетради, и я не сумею ее защитить.

Вы меня даже не знаете, Бонорино. Я ведь могу предать вас, продать эту тетрадь. Я мог бы даже опубликовать ваш труд под своим именем.

Вы никогда не предадите меня, Кадон. Больше я никому не доверяю. У меня нет друзей.

Это пылкое признание открыло мне, что библиотекарь не может быть обладателем алефа. Бонорино было бы достаточно взглянуть в него всего один раз, дабы убедиться, что мы с Тукуманом его предали. Карлос Архентино Данери в рассказе Борхеса тоже не сумел предвидеть разрушение своего дома. В сверкающей точке, повторяющей Дантов рай, невозможно видеть будущее, а значит, невозможно видеть мир таким, каков он есть. Одновременные и бесконечные события, которые в нем содержались — непостижимая вселенная, — были всего-навсего отбросами воображения.

Я думал, что у вас по крайней мере есть алеф, рискнул я.

Бонорино взглянул на меня и рассмеялся. В его огромной пасти оставалось всего лишь пять или шесть зубов.

Лягте под девятнадцатой ступенькой и проверьте, есть он у меня или нет, предложил он. Я провел там сотни ночей в горизонтальном положении, в надежде его увидеть. Быть может, в прошлом там и был алеф. Теперь он исчез.

Я почувствовал себя больным, неудачником, подлецом. Я взял бухгалтерскую тетрадь, которая была почти что одного со мной веса, и отказался принимать назад книгу о лабиринтах, которую одалживал библиотекарю.

Держите ее у себя сколько вам будет угодно, сказал я ему. Вам в «Форте Апачи» она пригодится больше.

Бонорино даже не поблагодарил меня. Он оглядел меня сверху донизу с нахальством, которое не вязалось с его всегдашней слащавостью. То, что он проделал потом, выглядело еще более экстравагантно. Библиотекарь принялся читать — хорошо поставленным голосом, соблюдая ритм и прихлопывая в ладоши — какой-то деревенский рэп: Ты увидишь, что в этом Форту / Жизнь становится злой и печальной — / Ведь живут там с отрыжкой во рту, / Погибают от пули случайной.

Совсем неплохо, поразился я. Не знал за вами таких способностей.

Я, конечно, не Мартель, но я стараюсь, ответил Бонорино.

Никогда бы не подумал, что он знает Мартеля.

Как? Вам нравится Мартель?

А кому он не нравится? удивился библиотекарь. В прошлый четверг я ходил в гости к сослуживцу по библиотеке, в Парк Час. Кто-то нам сказал, что Мартель поет рядом, на углу. Он появился неожиданно и обещал спеть три танго. Мы успели услышать два. Это было великолепно.

Парк Час, повторил я. Я не знаю, где это.

Да здесь недалеко, возле Вилья-Уркиса. Любопытное местечко, Кадон. Улицы там идут по кругу, и даже таксисты сбиваются с пути. Жаль, что о нем не упомянуто в вашем «Престеле», потому что из всех лабиринтов, что только есть в мире, этот самый большой.

Глава пятая

Декабрь 2001 года

После закрытия пансиона на улице Гарая я устроился в скромной гостинице на проспекте Кальяо, рядом с Конгрессом. Хотя мое окно выходило во внутренний дворик, я в любое время суток сходил с ума от грохота машин. Я пробовал заниматься в близлежащих кафе, но посетители везде метались как ошалелые и во весь голос жаловались на правительство. Тогда я предпочел вернуться в кафе «Британико» — тамошнюю атмосферу я, по крайней мере, успел хорошо изучить. От официанта в кафе я узнал, что Тукуман выставляет напоказ свой алеф из стекляшек в подвале какого-то профсоюза, куда он попал, поделившись прибылями с ночным сторожем. В первую ночь на представление явилось десять или двенадцать туристов, но второй и третий сеанс провалились из-за отсутствия публики. Я предположил, что Тукуман не послушал моих советов и обошелся без чтения фрагмента из рассказа, о котором я ему говорил: «Я видел густонаселенное море, видел рассвет и закат, видел толпы жителей Америки, видел серебристую паутину внутри черной пирамиды, видел разрушенный лабиринт (это был Лондон)» [72]. Лишенная поддержки этих слов, иллюзия, которую создавал его алеф, видимо, была совсем жалкой, и туристы, конечно, расходились разочарованные. И все-таки обмануть десяток зрителей в эти сумасшедшие недели было колоссальным успехом. В Буэнос-Айресе ни у кого не было денег (и у меня в том числе), а приезжие бежали из города, как будто на него надвигалась чума.

Вечерами, когда машины ревели, а мой рассудок капитулировал перед прозой постколониальных теоретиков, я развлекался тем, что листал бухгалтерскую тетрадь Бонорино, в которой были заботливо собраны тысячи определений — с иллюстрациями — таких слов, как факон [73], пиолин [74], Укбар [75], мате, милонга, а еще там был объемистый раздел, посвященный аргентинским изобретениям, таким как шариковая ручка, она же бироме, молочные леденцы, отпечатки пальцев в удостоверении личности и электрическое стрекало — два изобретения из четырех обязаны своим появлением не местным уроженцам, а далмату и венгру.