Эмма (СИ)

Слушая наш разговор, Эмма хранила молчание и никак не выказывала своего отношения к вопросу, и во мне, как уже часто случалось и раньше, вспыхнула зависть, причину которой сформулирую предельно простыми словами — мне хотелось именно такой женщины в жены.

Увы, мои опасения оправдались. Состояние «вот-вот — успех» в этой новой Шарлевой «конторе» стало постоянным. Денег, выделенных государственной службой по поддержке технологических начинаний (в данном случае речь шла об удешевленных школьных компьютерных сетях), было недостаточно. Инвесторы не находились, разработчики-программисты, хотя бы морально компенсируя себе низкие зарплаты, предпочитали искать и придумывать новые и оригинальные решения, не находя времени для черновой работы — уговаривания директоров школ, устранения возникающих в школах неполадок. Денег для найма техников не было, и совестливый Шарль взвалил на себя основную тяжесть этой черной работы. На каком-то этапе участники проекта инвестировали в свой «бизнес» собственные сбережения (не у всех они оказались, но Шарль согласовал с Эммой вклад в двадцать пять тысяч шекелей). Этого оказалось мало, и они взяли личные займы в банках (не всем банки согласились их предоставить, но Шарль как надежный клиент с разрешения Эммы получил взаймы пятьдесят тысяч шекелей). Когда кончилось государственное финансирование, «контора» окончательно разорилась, и Шарль остался с хоть и не бог весть какими, но все же — с долгами и пока без работы. Эмма по-прежнему молчала, но была очень и очень расстроена.

16

Более чем кому бы то ни было, я обязан Оме тем, что вообще засел за эти записки. Ведь именно после того, как он написал, а затем и опубликовал свою получившую немалую известность книгу «Подброшенные ублюдки. (Исторические фантазии относительно происхождения современных евреев, приведшие к палестинской катастрофе)», у меня в голове зародилась мысль, что так же, как штангистами, алкоголиками и ди-джеями «не рождаются, а становятся» (есть свое очарование в ура-оптимистических лозунгах), так же не рождаются, а становятся писателями. Небольшие рассказы, которые я писал до сих пор, казались мне некоей «предписательской» деятельностью. Не по той причине, что я считал их непригодными для самостоятельной жизни, но потому, что видел в них скорее некое тактическое средство, что-то вроде подкопа. Под крепость Эммы, конечно. Теперь же мне захотелось создать достаточно крупную форму (эпическую, если получится), амфору своей любви вылепить. Не спеша. Наполнить ее монетками рассказов об Эмме, о моей страсти к ней.

Я вспомнил сейчас, где именно принято было это решение. Я попал на бедную свадьбу своих родственников, очень свежих еще репатриантов. Свадебный зал располагался в старой с обшарпанными зданиями промышленной зоне. Каким-то из соусов я там отравился, как позже выяснилось. Было ужасно скучно. Пока продолжались церемонии, которые приходилось наблюдать стоя, я обдумывал, как бы мне построить рассказ о молодом человеке и его знакомой, которые не любят друг друга, но стараются убедить в обратном и друг друга, и самих себя. Наконец, сели за столы. Соседкой моей оказалась совсем молодая девушка, она ела мало, молча играла какими-то квадратиками и буквами на сотовом телефоне, но вдруг живо откликнулась на упоминание о недавней авиакатастрофе в другой части света. Оказалось из последовавшего затем разговора, что ее увлечение — различные катаклизмы, особенно природные. Она мечтала попасть на спасательные операции и ликвидацию последствий землетрясения. Блуза ее, кажется, была не очень свежей, но может быть, ей пришлось долго идти по жаре, а может быть, и вовсе до меня доносился слабый запах одного из соусов, стоящих на другом краю стола. Физическая близость этой юной дикарки, ее (или соуса?) запашок дразнили мои инстинкты. И тогда я оставил мысль о двоих, не любящих друг друга, и решился писать роман. Какая связь, спросите вы. Никакой. Но именно тогда пришло решение. Так же, как когда-то давно на унитазе меня осенила идея, как прийти к формуле в американской статье.

Посетить ежегодную книжную ярмарку пригласил нас Оме, о чем мне стало известно при довольно забавных обстоятельствах. Стоя перед светофором (стоял, собственно, мой автомобиль, я — сидел), слушая радио, рассеянно вникал я в положение дел на рынке недвижимости, когда совсем рядом со мной, слева, раздался короткий призывающий к диалогу гудок. Я повернул голову и увидел Эмму, одну за рулем, боковое стекло уже заканчивало движение вниз, и было похоже на тонкий киль перевернутого, тонущего, уходящего в непрозрачные глубины кораблика. Я поспешил встречно открыться ей.

— Верни, пожалуйста, мое зеркало на место, — торопилась просить Эмма громко, — оно сложилось на мойке, я тогда не обратила внимания, а теперь — не дотянуться. Ты достанешь?

— Зато так ты заметила меня, — кричал я, возвращая зеркало в рабочее положение.

И вдруг счастливым предзнаменованием, туманным обещанием кольнула меня в сердце собственная фраза. Эмма улыбалась, а невысохшие и неиспарившиеся еще после мойки капли и тонкие скользящие нити воды на корпусе и стеклах ее машины искрились и сияли на солнце, устроив вокруг ее улыбки праздник с цепочками и точками цветных переливов, будто мало было мне сверкания самой Эммы. Зеленый свет не зажигался, и она успела мне прокричать про ярмарку и про обсуждение книги Оме на ней.

— Позвони вечером, — она перекрикивала шум набирающих обороты моторов (свет из желтого окошка светофора уже перепрыгнул в зеленое), и махнула мне на прощанье тонкой, в легком пластмассовом браслете, обнажившейся до затененной подмышки рукой. Ни один из водителей следовавших за нами машин не попенял нам за задержку даже вежливым коротким гудком.

Она свернула налево, я же продолжил прямо. Мне всегда приносит удовольствие спокойная езда на хорошем автомобиле. Мой не относится к разряду роскошных, но он все же выше по качеству и дороже обезличенно-невзрачных машин-работяг, на которых ездит средний израильтянин, и тех лизинговых бедолаг-страдальцев, которыми снабжает молодых вандалов наш хай-тек. И вот сейчас я не только наслаждался быстрым беспрепятственным движением, но даже выключил радио, которым завладела певица персидского происхождения. Гипертрофированная чувствительность восточной музыки сменилась вибрацией трех шумов — воздуха, разгоняемого корпусом автомобиля, шин, прокатывающих полотно асфальтовой дороги, и того многообещающего, звонкого шума, что стоял у меня в ушах после нечаянной встречи с Эммой.

В аудитории номер такой-то в 17:00 состоится обсуждение книги для русскоговорящей аудитории, узнал я вечером по телефону от Шарля. Мы все приглашены, но я не смогу поехать, сказал Шарль, объяснив мне (хотя я успел уже и сам сообразить), что ему неудобно отпрашиваться со своей новой работы (он только недавно снова устроился) почти с половины дня по столь незначительному поводу. Мы договорились, что я заеду за Эммой. Поскольку рабочий день оказывался из-за раннего начала все равно скомканным, мы решили выехать пораньше и сначала немного прогуляться по городу, а потом и посмотреть саму ярмарку. Из-за того, что рабочий день еще был в разгаре, в подземной стоянке свободное место нашлось только на минус седьмом, предпоследнем уровне. Эмма смеялась, глядя, как тщательно просчитываю я ситуации парковки и выезда своих соседей по стоянке, чтобы минимизировать вероятность заполучить пару царапин или вмятину. Она сказала, что не замечала раньше во мне такой осторожности, припомнила помятую дверь и вывернутый бампер моей первой машины. Это не от «аккуратизма», возразил я. Просто, чем дольше живу, тем выше ценю красоту и бережнее к ней отношусь. Дополнительная смысловая нагрузка сказанного мною, очевидно, не утаилась от Эммы, она бросила на меня быстрый взгляд. Я много раз упоминал уже, что у Эммы «холодные» глаза, каждый ее прицельный взгляд — свалившаяся мне с крыши на голову полуметровая сосулька. Поскольку я люблю Эмму, удар не оглушает меня, наоборот, — вспышка, озарение — куда более подходящие слова. В эту секунду я словно становлюсь ею, и мне стоит труда скрыть от нее факт вторжения в ее мысли и ее внутренний мир, а кому это понравится?