Только один человек

— Глядите — светает...

Действительно светало.

Увидя, что тьма редеет, мы, скорченные-съеженные, приобод­рились и сразу же отвели щеку от щеки, плечо от плеча; ночь — таяла. Воздух рассыпался в синеватое крошево; растянувшаяся беззвучным мычанием ночь истончалась, таяла; сперва из темноты выступили деревья, затем верхушки их оделись в листву и далеко меж ветвями что-то заалело. Вскоре мы увидели и пеннобурливый ручеек, со дна которого вскорости проглянули и камешки; мы, осмелевшие харалетцы, поднялись, расправили ноги, немного по­ходили. Зашумели-загомонили птицы. Где только они до сих пор таились, примолкшие... Когда выкатилось солнце и в световом столбе засверкали кристально-чистые точечки, Титико Глонти, обхватив ладонями затылок, откинул голову назад и — ииеэх! — аппетитно потянулся. Та грозная, ночная река превратилась в безобидный ручеек. Пармен безо всякого страха шагнул в него, горстями плеснул водою в лицо и зафыркал — какая тебе там золотоволосая женщина, что за женщина, какой такой водяной или какой еще бес, представляете? Пармен, значит, бесстрашно умыл лицо, провел мокрой рукой по волосам, подтянулся, приоса­нился; Ефрем Глонти присел на корточки — встал, еще и еще раз присел-встал, после чего браво выпрямился, выпятив колесом грудь, и окинул нас всех самодовольным взглядом. «Не много наработа­ешь сегодня, — с досадой сказал Титико. — А меня ждет кукуруз­ное поле... Добро бы прокутили ночь напролет, а то...» — «Ха, — усмехнулся Пармен Двали, — позавчера в это время сидели за пирушкой». — «Не за пирушкой, а за столом», — поправил его Ардалион Чедиа. — «Ох, тоже, как будто не все равно! Делать те­бе нечего!..» Но больше всех кипел Самсон Арджеванидзе. Сняв каламаны, он так ими тряхнул, что вылетевший из них камешек громко звякнул о камень. Пармен хихикнул: «Что это за таинствен­ный звук был, а, Самсон?» — «И меня, старого дурака, втянули!» — воскликнул Малхаз Какабадзе, стукнув себя рукою по голове. А Ардалион Чедиа сказал: «Выходит, зря мы себе дома понастроили! Нет, право, что за нужда нам была переться ночью в лес, мы же не медведи и не волки!..» — и поглядел на Бучуту, который, как-то весь внезапно съежившись, отводил ото всех глаза, даже от Па­пико, сочувственно заглядывавшего ему в лицо. «А как урчал-брен­чал ночью!» — пренебрежительно покосился Ефрем Глонти на ру­чеек и глянул на Пармена. «Бренчал! Не вроде ли золотых червонцев?!.. — досадливо отмахнулся Пармен. — Хоть теперь пошли домой».

Хо-хо, как браво мы шагали! «Ты свой факел забыл, Титико!» — крикнул ему Ефрем. «Да ну его ко всем чертям, он мне больше никогда не понадобится...»

Пармен раз-другой хитро огляделся по сторонам, усмехнул­ся каким-то своим каверзным мыслям, а затем повернул голову к понуро тащившемуся в хвосте Бучуте:

— Вы ведь как будто говорили, что негоже слишком много болтать? — Но будь благословенны твои родители, я еще не видел человека, который бы так без устали молотил языком.

— Да, он впал в крайность, — отметил Ардалион Чедиа.

— Эхмаа! — выдохнул Бучута.

И так маленький, низкорослый, он сейчас, в неверном свете чуть занимавшегося дня, казался еще меньше.

— Так вот, если это ваше «потом» еще сложнее и вы соби­раетесь о многом сказать, — рассмеялся Пармен, подмигнув нам и прихлопнув себя по бедру, — так давайте уж лучше совсем посе­лимся в лесу, и чешите тогда себе вволю язык, сударь.

В строю там-сям раздался смех, и Пармен еще пуще закура­жился:

— А правда, откуда ты взялся, парень?

Бучута молчал, низко опустив голову.

— Не проглотил ли ты случаем язык, а? Вчера в лесу небось так здорово плел турусы на колесах. Или, может, бережешь слова на завтра?

— Завтра меня уже не будет...

— Ишь как?! Уж не собрался ли умирать?

— Нет. Сегодня я уйду.

— Чего торопиться, сударь, — заблестели у Пармена глаза, — не пожалели бы нам на пользу еще двух-трех словечек...

— И то, что говорил, все, оказывается, впустую, все не в коня корм, — ответил Бучута. — Хотя тебя пока еще можно исправить.

— Да ну! Ишь ты как! Не хватало еще, чтобы ты меня исправлял... Ба! Кто это там?! — оторопел вдруг Пармен. — Нет, нет, не этот, а воон там, на горке... Вон таам, там, по ту сторону на склоне... Ух ты, никак это Тереза, люди добрые...

— Он, — подтвердил Папико.

— Чего-то, видать, зол, рвет и мечет. Глядь, как набычился. А это кто же с ним рядом?

— Шашиа, Кутубидзе.

— Вот так-так. В чем же, интересно, дело...

Теперь мы снова набрались страху, но это был уже другой страх — страх перед явным и зримым. Озлясь на кого-нибудь и войдя в раж, Тереза мог, под горячую руку, налететь на любого и так его отделать, что об этом хорошо помнили наши бока, которым не раз от него перепадало. И все это будто бы в шутку. Ничего себе, хороши шуточки... А сейчас он грозно сверкал глазами и сжал пальцы в такие огромные кулачищи, что мы было окаменели на месте, а когда немного очухались и собрались пуститься наутек, Тереза сделал один исполинский шаг, второй, третий и двинулся прямо к Бучуте (только этого бедняге недоставало). Подойдя вплотную к этому щупленькому человечку, он навис над ним всей своей устрашающей громадой.

— Я, значит, не высокий... да?!

— Нет, — послышалось в ответ: самого Бучуты уже не было видно, Тереза полностью его перекрыл. — Не высокий ты.

— Таак. А что же, какой я тогда?

— Просто длинный, — снова послышалось в ответ.

— И как он осмеливается, этот шибздик! — поразился Пармен. — Видать, совсем малохольный. Вот кого мы, оказывается, слушали...

— Почему-то все кретины и ненормальные должны собраться у нас, — с обидой проговорил Титико Глонти.

— Это оскорбление, Тереза! — прохрипел в спину Терезе Шашиа Кутубидзе.

— Так как, значит? — грозно спросил Тереза маленького Человека, расправив свои беспредельно широкие плечи.

— От правды не уйдешь, — донеслось до нас.

— Вы слышали, что он сказал? Слышали, ну?! — вылупил на нас глаза Тереза. — Теперь, двинь я его разок, он ведь копыта откинет, а меня ни за что укатают в Сибирь. Нужно мне это! Пшел вон отсюда, недоносок, уматывай, пока цел... — И в недоу­мении: — Ну?..

— На наших глазах происходило чудо — Терезу впервые осмелились обидеть!

Но не равнять же было себя отчаянному сорви-голове с подоб­ным плюгавцем, о которого и руки марать стыдно. И Тереза, видать, собрался уходить, но...

— Никуда я не уйду, — услышали мы вдруг.

— Что-о? — не поверил своим ушам Тереза. — Не пойду, го­ворит? Уух, ты...

— Я сказал, и кончено.

— Это я тебя сейчас прикончу! — проревел Тереза, угрожаю­ще приподняв плечи. — В порошок сотру, слышь ты...

— Сморчок, мелкота! — подсобил Шашиа.

— Слышь ты, сморчок, вот схвачу тебя сейчас и башкой о камни...

— А теперь, теперь мы посмотрим, кто зажимает пятачки и кто кого расплющит, как пятачок. А ну, давай-ка, Тереза, ну, Терезико!

— Раз дам по твоей поганой башке кулаком, она и развалится, как тыква.

— Заткнись, парень! — прикрикнул на него Самсон.

— Сам заткнись, будь ты батька или дядька!

— Прав отец! — выкрикнул Шашиа.

— Я вот схвачу вас с отцом обоих за шкирку и так стукану мордой о морду, что твой нос достанется ему, а его нос — тебе. Я тут никаких батек-дядек не знаю!

— Как ваше самочувствие, Тереза-батоно? — выступил вперед Пармен Двали. Но его мигом приткнули:

— Заглохни! Злой я...

— Ну, так давай, чего ты ждешь, брат! — подстрекнул его Шашиа Кутубидзе.

Тереза задумался. И вот тут-то, именно тогда, в тот день, я понял, откуда у Терезы бралось столько силы, — когда он думал, у него напрягались мышцы.

Подумал он так, подумал и говорит:

— Был бы хоть на человека похож, ну, еще да. А этого, только тронь пальцем, он и сковырнулся. А когда меня загонят в Сибирь, не ты ли мне будешь гостинцы туда посылать? — Сказал и отвернулся. И вдруг — мы ушам своим не поверили:

— Стой, трус! — прозвучало четко.

Это был голос Бучуты.