Мой золотой Иерусалим
Мой золотой Иерусалим читать книгу онлайн
Современная английская писательница Маргарет Дрэббл (р. 1939 г.) широко известна как автор более десяти романов, героинями которых являются женщины. Книги М. Дрэббл отмечены престижными литературными премиями и переведены на многие языки. Романы «Камень на шее» (1965) и «Мой золотой Иерусалим» у нас в стране публикуются впервые.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Конечно! Конечно! Вы правы, совершенно с вами согласна, а как эти машины рвут и уродуют белье, просто страх! Кладешь в них вещь, а вынимаешь лохмотья. Я стираю вручную, и белье у меня годами не рвется. Вот, к примеру, есть у меня вышитые наволочки, я их лет десять стирала руками и только мылом, а невестка возьми да и надоумь меня выстирать их в машине. И что же? Когда я их вынула, все края замахрились. Так что нечего и говорить…
— Да, да, — согласилась собеседница У, — это, наверно, оттого, что руками вы их трете, трете, разве что сохранишь? И думать нечего, все изорвешь.
И так, твердя каждая свое, они могли вести этот разговор бесконечно, но собеседница Z, не выдержав изоляции, вдруг воззвала к ним обеим:
— А ваши любят шпинат? Вы бы только знали, сколько я с моими воюю, не едят шпинат, и все тут. А муж его обожает, но не покупать же шпинат ему одному!
Так случилось, что я оказалась чуть ли не самая молодая в палате, моложе была только юная девушка, которой и двадцати не исполнилось, остальным четырнадцати нашим соседкам было лет по тридцать, а то и больше. Мы с юной девушкой единственные рожали в первый раз, может быть, это было совпадение, обусловленное статистикой, а может быть, нет. С виду девушка была типичная одинокая мать, так что, едва начав подниматься, я под каким-то предлогом проковыляла мимо ее кровати и обнаружила, что на ее табличке значится «3», а вовсе не «Н». Она была очень веселая и единственная в палате, кроме меня, позволяла себе улыбаться и даже смеяться, причем смеялась от души. Почти все время она разглядывала себя в ручное зеркальце, выщипывала брови, выдавливала несуществующие угри, красила губы, стирала одну помаду, пробовала другую, а готовясь к приходу посетителей, покрывала лаком ногти и накручивала волосы на бигуди. Выделив ее среди других, я стала с интересом ждать, какой у нее муж. Он оказался совсем юнцом с остреньким личиком, и больше шестнадцати я бы ему не дала, что, возможно, соответствовало истине. Мы с его женой бросали друг на друга заинтересованные взгляды, потому что нас одних здесь хоть в какой-то мере занимало, как мы выглядим. Разговаривать нам не удавалось, так как наши кровати стояли в разных концах палаты, но однажды я встретила девушку в уборной, где она торопливо докуривала сигарету. Она предложила закурить и мне, но я отказалась, объяснив, что курить меня больше не тянет. Она посмеялась над тем, как беременность и роды ко всему отшибают вкус, она, например, теперь вина в рот не берет, и они с мужем сэкономили на этом кучу денег. В палату мы вернулись вместе, и прежде, чем улечься, полюбовались на своих младенцев. Она сказала, что моя — чудо какая хорошенькая, хотя я видела, что Октавия показалась ей смешным маленьким лягушонком, а я объявила, что ее мальчик — красавец, между тем как, на мой взгляд, он был лысый и толстый и рядом со своими узколицыми родителями смотрелся великаном. Хваля детей, мы давали знать друг другу, что рады обнаружить родную душу среди скопища женщин, которые толще и старше нас и полностью погрязли в скучных делах и заботах.
Как только я родила, мышцы живота сократились, и фигура у меня стала прежней — будто ничего и не было. Но другие роженицы выглядели такими же огромными, как и до родов. Меня до сих пор преследуют воспоминания о том, как они — бесформенные, неуклюжие, запахнувшись в безобразные халаты, медленно и осторожно ступают по палате, стараясь не пробудить боль, притаившуюся между ногами.
На шестой день моего пребывания в больнице в палату вошел врач-гинеколог со свитой студентов. Они принялись ощупывать, осматривать и обсуждать меня, и это почему-то показалось мне оскорбительным. Ведь я уже чувствовала себя совершенно здоровой и меня коробило от их бесцеремонности. Но потом я услышала, как гинеколог наставляет студентов:
— Обратите внимание на эластичность мышц. Это ведь та самая роженица, которой Харгривс предсказывал патологически маленького ребенка, и видите, как он ошибся: вес девочки оказался добрых шесть с половиной фунтов. Его ввела в заблуждение исключительная упругость мышц.
Потом он повернулся ко мне и с улыбкой спросил:
— Вы случайно не балерина по профессии? Его прямой вопрос застал меня врасплох, я сначала даже не поняла, что он обращается ко мне, пришлось ему спросить еще раз, чтобы я вернулась к действительности.
— Нет, что вы! — удивилась я. — Ничего подобного.
— Ну тогда вы, вероятно, много занимались спортом? — продолжал он.
— Никогда в жизни, — ответила я. — Никакими видами.
— Ну, значит, вы такая от природы. — Он улыбнулся и прошел к другой кровати. А я еще полчаса сияла от гордости, будто мне к лацкану прикрепили медаль за хорошее поведение.
Лидия навещала меня каждый вечер то одна, то с кем-нибудь, кому ей удавалось подкинуть идею, что визит в больницу — недурное развлечение. У моей кровати всегда царило оживление, не то что у других, словно ко мне нагрянули гости, и за это я была бесконечно благодарна Лидии. Однако, когда я отбывала в больнице свой последний, девятый день, Лидия позвонила и попросила передать, что прийти не сможет. Я решила, что вполне обойдусь без визитеров, но едва наступили приемные часы и в палату, шаркая ногами, начали входить молчаливые мужья, я задернула прозрачную занавеску у кровати, уткнулась в подушку и разревелась. Рыдая, я уговаривала себя, что мой плач — просто реакция, удобнейшее объяснение всех расстройств, хотя, может быть, так оно и было. Однако от этого горе мое не смягчалось. Мне хотелось выудить Октавию из ее белой кроватки и прижать к себе, но я не решилась, так как время кормления еще не пришло. Нам объяснили, что детей можно брать на руки лишь изредка, и я не смела нарушить правило, хотя знала, что эта теория устарела. Вдобавок, дочка спала, и я не считала возможным будить ее ради собственного удовольствия. Поэтому, зарывшись лицом в подушку, словно ребенок, который боится, что его услышат родители, я продолжала лить слезы.
А ведь мне внушали с детства, что умение стойко переносить трудности — неоспоримая добродетель, и самое интересное — я верю в это до сих пор.
Как ни странно, на поверку вышло, что пребывание в больнице было едва ли не самой радостной и насыщенной общением полосой в моей жизни. Если не считать последнего вечера, я ни разу не ощущала там себя покинутой и одинокой, ни разу не почувствовала, что являюсь объектом жалости и сострадания. Возможно, меня выручала гордость за мою восхитительную дочь. Мне всегда нравилось воображать себя этакой хозяйкой салона и представлять, как я возлежу на кушетке, одаривая своим обаянием и беседой избранный кружок любимых друзей, но, будучи по натуре одиночкой, точнее, одиночкой, жадной до общения, я не делала никаких попыток превратить мечты в реальность. А десять дней в больнице среди цветов, поздравлений и ежедневных посетителей больше всего походили на приблизительное воплощение моих грез. Наглядевшись на соседок по палате, я стала больше ценить себя и своих друзей — наш подход к жизни, наши характеры, и не могла удержаться от мысли, что Беатрис смехотворно заблуждалась, печалясь о положении, которое уготовано моему ребенку в обществе. Естественно, у меня будут новые друзья, думала я, и, естественно, они даже бровью не поведут, узнав, что у меня незаконный ребенок. Но тут я должна признаться, что, будь у меня другое происхождение и воспитание, словом, будь я — не я, я никогда не решилась бы этого незаконного ребенка завести. В пояснение скажу: я рассчитывала легко отделаться только потому, что санитарная машина забрала меня из презентабельного дома, а не из какой-то однокомнатной клетушки в Тотнеме [34]или из привокзального подвала в унылом Паддингтоне. Таким образом, в своих расчетах на успех я делала ставку на пороки общества, которому никогда не доверяла. Притворяясь, будто я выше его предрассудков, я попросту сама же эти предрассудки использовала. Никому, у кого хотя бы чуть-чуть меньше преимуществ, чем было у меня, не советую следовать моему примеру. Правда, к счастью, в подобных случаях советы так и остаются советами.