Кошкин стол

— Можешь ей это передать, — говорит Раджива.

Опасный, но явно осмысленный жест. Что он означает? Что Раджива хочет сказать?

Неукротимая дрожь в сердце Рамадина, нож совсем рядом. Взрыв смеха, «возлюбленный», отвернувшись, удаляется, окруженный друзьями. Рамадин выходит из бара в ночь и отправляется в путь на квартиру к Хезер, чтобы поведать о своей неудаче. «Кроме прочего, — добавит он по возвращении, — он тебе не подходит». Внезапно наваливается усталость. Он останавливает такси, садится. Он ей скажет… он ей объяснит… он не станет говорить о тяжком грузе у самого сердца… водитель несколько раз повторяет вопрос со своего места, он не слышит. Голова склоняется на грудь.

Расплачивается с таксистом. Нажимает звонок ее квартиры, ждет, потом поворачивается и уходит. Проходит через садик, где они занимались раза два, в солнечную погоду. Сердце продолжает метаться, ему не сбавить ход, не угомониться. Толчком распахивает калитку и вступает в зеленую тьму.

Я познакомился с этой девочкой, Хезер Кейв. Прошло несколько лет со смерти Рамадина, с нашего разрыва с Масси. Собственно, то было последнее, что я сделал для Масси и для ее родителей. Девочка уже превратилась в девушку, жила и работала в Бромли, неподалеку от моей бывшей школы. Мы встретились в «Аккуратной прическе», где она работала, я пригласил ее на ланч. Чтобы познакомиться, пришлось изобрести предлог.

В первый момент она сказала, что почти не помнит его. Но по ходу разговора всплыли некоторые совершенно удивительные подробности. Притом что она решительно не желала выходить за рамки официальной, хотя и неполной, версии его смерти. Мы провели вместе час, потом каждый пошел своей дорогой. Она не была ни демоном, ни глупышкой. Полагаю, «развитие» ее пошло не так, как хотелось бы Рамадину, но Хезер Кейв надежно утвердилась в той жизни, которую сама для себя выбрала. Тут у нее была полная власть. Она осмотрительно, деликатно отнеслась к моим чувствам. Когда я впервые упомянул имя своего друга, она ненавязчиво отвлекла меня какими-то вопросами и заставила говорить о себе. Тогда я рассказал о нашем морском путешествии. В результате, когда я повторил свой вопрос, она уже представляла себе, как мы с ним были близки, и куда более щедро обрисовала своего учителя, чем обрисовала бы человеку постороннему.

— Как он выглядел в те времена?

Она упомянула его знакомую тучность, валкую походку и даже мимолетную улыбку, которой он награждал лишь единожды, перед самым уходом. Странно, что лишь один раз, он ведь был ласковым человеком, подумал я. Да, Рамадин неизменно покидал вас с этой искренней улыбкой, на этом вы с ним и расставались.

— А он всегда был застенчивым? — спросила она, помолчав.

— Он был… осторожным. Виной тому слабое сердце, которое нужно было беречь. Поэтому мать так сильно его любила. Она знала, что он долго не проживет.

— Понятно. — Она опустила глаза. — То, что случилось в том баре… как мне рассказывали, так, пошумели, но драки не было. Раджива не из таких. Мы с ним больше не встречаемся, но он не из таких.

Опереться в нашем разговоре было почти не на что. Я цеплялся за воздух. Рамадин, которого нужно было постичь до конца, чтобы наконец похоронить, не давался мне в руки. А кроме того — могла ли она в четырнадцать лет сознавать его желания, его муки?

А потом она сказала:

— Я знаю, чего он хотел. Он толковал про всякие равнобедренные треугольники и математические загадки про поезд, который движется со скоростью тридцать миль в час… или про ванну, в которую вмещается столько-то воды, и вот в нее ложится человек весом в шестьдесят килограммов. Все это мы тогда проходили. Но ему ведь было нужно другое, да? Он хотел меня спасти. И при этом забрать меня себе, увести в свою жизнь — будто бы у меня не было собственной.

Мы всегда стремимся спасать тех, кто беззащитен в этом мире. Такая мужская привычка — исполнять чужие желания. А вот Хезер Кейв даже в юности знала, чего хочет для нее Рамадин. В тот вечер она обратилась к нему с просьбой — и тем не менее не винила себя в его смерти. Он помог ей, потому что сам этого хотел.

— У него ведь есть сестра, да?

— Да, — подтвердил я. — Мы раньше были женаты.

— Поэтому вы и пришли ко мне?

— Нет. Просто он был моим ближайшим другом, моим «машангом». В какой-то момент — одним из двух лучших друзей.

— Понятно. Сочувствую. — А потом она добавила: — Я так хорошо помню эту улыбку, когда он уходил, а я закрывала дверь. Как вот человек прощается по телефону, и голос у него делается грустным. Знаете, как изменяется голос?

Когда мы встали из-за стола, она обогнула его и обняла меня, будто бы знала, что все это — не ради Рамадина, а ради меня.

Однажды летним вечером я вернулся в гостиную нашей квартиры на Коллиерз-Уотер-лейн, где шла вечеринка, и увидел, как на другом конце комнаты Масси оттолкнулась от стены и пошла танцевать с нашим общим знакомым. Они держались на расстоянии вытянутой руки, чтобы видеть лица друг друга, правой рукой она приподняла и чуть передвинула бретельку летнего платья — при этом она смотрела на эту бретельку, и он смотрел тоже. И она знала, что он смотрит.

В гостиной были все наши общие друзья. Рэй Чарльз пел «А с другой стороны, детка». [14]Я стоял посредине комнаты. Мне не нужно было ничего больше видеть, не нужно было слышать ни слова — я сразу понял, что между ними возникло притяжение, которого между нами больше не было.

Такой незатейливый жест, Масси. Но когда мы ищем примеры того, чего лишились, мы находим их повсюду. А ведь прошло лишь несколько лет с тех пор, как неоседланные лошади унесли нас от утраты твоего брата — оттуда, откуда мы никогда не смогли бы вырваться поодиночке.

Если кто и страдал из-за нашего с Масси разрыва, так это ее родители, мы же оба надеялись, что без матримониальных обертонов отношения наши станут ровнее. На деле же оказалось, что мы вообще перестали видеться.

Раскололось ли время, когда я увидел, как она передвинула эту бретельку летнего платья, всего-то на сантиметр, — а я истолковал это как приглашение общему другу? Будто ему так уж обязательно было увидеть эту узкую незагорелую полоску ее плеча. Я говорю это теперь, когда обиды, обвинения, отпирательства и споры давно в прошлом. Почему я усмотрел в этом жесте нечто особенное? Я вышел в наш садик и постоял там, прислушиваясь к потоку ночных машин на Коллиерз-Уотерлейн, — они напомнили мне о несмолкающем рокоте моря, а потом внезапно — об Эмили на темной палубе «Оронсея»: она прислонилась к ограждению, рядом кавалер, она, покосившись на свое голое плечо, переводит взгляд на звезды, и я чувствую, что во мне тоже стягивается узел желания. А мне всего одиннадцать лет.

Сейчас расскажу, когда я в последний раз думал про Рамадина. Было это в Италии; я интересуюсь геральдикой, поэтому попросил экскурсовода в одном из замков объяснить мне значение полумесяцев концами вверх. Он ответил, что ряд полумесяцев плюс меч означает, что кто-то из членов семьи участвовал в Крестовых походах. Если только в одном поколении, на гербе будет один полумесяц. А потом экскурсовод добавил, без всякого вопроса с моей стороны, что если на гербе изображено солнце, значит, в семье был святой. И я подумал: Рамадин. Да. Он выскочил, во всей полноте, из глубин памяти, в облике святого. Не слишком официального. Облеченного плотью. Он был святым нашего тайного семейства.

Порт-Саид

Первого сентября 1954 года «Оронсей» завершил проход по Суэцкому каналу, и мы наблюдали, как мимо, подступая, медленно скользит Порт-Саид; небо потемнело от песка. Мы провели всю ночь без сна, валились с ног, но оставались на палубе, сколько могли, вслушиваясь в гул уличного движения, хор клаксонов и громкоговорителей.

Только на рассвете мы покинули палубу и спустились в жаркое узилище — машинное отделение. У нас это уже вошло в привычку. Те, кто работал здесь, так обильно потели, что пили тепловатую воду из противопожарных ведер, а вокруг вращались турбины, ходили поршни. На «Оронсее» было шестнадцать мотористов. Восемь в ночной смене, восемь в дневной, они лелеяли паровые турбины мощностью сорок тысяч лошадиных сил, которые вращали два винта, позволявшие нам плыть и по спокойным, и по бурным водам. Если мы оказывались там в тот момент, когда заступала утренняя смена, мы выходили вместе с ночной вахтой на солнечный свет, где мотористы один за другим мылись под открытым душем — под которым час назад стояла австралийка на роликах, — а затем обсыхали на морском ветру, и в тишине нового дня их голоса звучали непривычно громко.