Жена декабриста

— Та-ак! — Влад весело присвистывает. — Пока Робинзон Крузо осваивает необитаемые земли,

открываются любопытные подробности его биографии. Мы судили по внешним признакам. Мы наивно принимали видимое за истинное. Мы, можно сказать, держали его за образец морали и нравственности. А он по природе своей злостный соблазнитель. — Все это нравится Владу невероятно, просто приводит в восторг.

— Вот, я же говорю, — Юлька всплескивает руками. — Так бы жили с ним рядом и ничего бы толком не знали. А стоило ему ненадолго уехать, вон сколько всего интересного!

Людмила Александровна смеется.

— Ну, насчет соблазнителя — это вы преувеличиваете. И я не припомню, чтобы у него были сколько- нибудь серьезные отношения с девушками. Мне, по крайней мере, он о них не рассказывал. Правда, один раз Сережа действительно сильно влюбился — переживал, стихи писал. Я помню эту девушку — такая красивая, видная. Он ее приводил в гости.

Нелепый, необоснованный укол ревности: «Что значит — видная?»

— Но это длилось совсем недолго — недели две.

«А мы побили все рекорды — уложились в пять дней».

— Потом он как-то остыл, разочаровался даже. И все шутил: хорошо, что не дошло до платья.

«Не надо больше никаких подробностей».

— Что значит — до платья?

— Сережина бабушка подарила ему на совершеннолетие свое платье.

А Влад думал, самое интересное уже позади. И Юлька таращит глаза, как лягушка. Даже сдержанный Миша не может скрыть веселого удивления. Людмила Александровна опять смеется.

— Я понимаю: это звучит необычно. Мальчикам таких подарков не делают. Но бабушка у Сережи была фантазерка невероятная. Все рассказывала ему разные сказки — и когда он совсем маленький был, и когда вырос. А он все слушал. Бабушка сказала, что это особенное платье. С ним какие-то легенды связаны, какие-то камушки драгоценные у него в лиф зашиты. И если девушка в этом платье станцует с ним вальс, то полюбит его на всю жизнь. Бабушка почему-то решила, что это должен быть вальс. Видно, для нее он был самым чувственным и романтичным танцем из всех возможных. Она же судила по годам своей молодости!

Все попались — как маленькие. Юлька прижалась к Мише, и лицо у нее празднично-задумчивое. И у Влада глаза поблескивают. Влад, ты же большой мальчик! Что ты развесил уши?

— И он верил?

— Ну, уж не знаю. Вот учился вальс танцевать. Думаю — из-за этого платья. Чтобы в нужный момент быть во всеоружии. — Тут уж все смеются. (Кроме меня. Я пытаюсь выдавить подобие улыбки.) — И платье это очень берег, считал его семейной реликвией. Хотя мальчикам совсем не свойственно такое отношение к вещам.

— Ой, а можно на него посмотреть? — Юлька уже вскочила. Миша тянет ее за руку. Ему неловко за Юлькину активность.

— Конечно. Пойдемте. Оно в Сережиной комнате.

— Что сидишь? Сказали идти — иди!

И я хочу послушаться. Я честно учусь быть послушной. Но не могу подняться. Голова тяжелеет, меня сгибает пополам. Ия — головой вниз — сваливаюсь со стула на пол.

— Аська! Ах, черт!

Я лежу на кровати, и платью пришлось потесниться. Это он его сюда положил? И поэтому просил ничего здесь не трогать? Чтобы его драгоценное платье, не дай Бог, не побеспокоили?

Ну, извините. Я тоже имею право. Противозаконное право — лежать на этой кровати.

А платье — всего лишь моя змеиная кожа.

— Асенька, вам лучше? Выпейте валокордин.

— Ася, ты вся прямо зеленая стала!

— Не задирай голову. Лежи пока. Мы еще не уходим.

— Конечно, Асенька, полежите. А вы, ребятки, садитесь. Что стоять?

— Аська, у тебя редкий талант — портить праздники.

— Ну что вы, Владик, такое говорите?

— Как всегда — правду и только правду. А как, по-вашему? Выбрать самый неподходящий момент и грохнуться в обморок — по-моему, это талант. — Это все — на меня не глядя. Вот только теперь, уже привычный быстрый взгляд: — Лежи, говорю. Людмила Александровна, ну, а вы знаете — он с кем- нибудь танцевал?

— Кто? Сережа? Я же говорила — в кружке бальных танцев.

— Да нет. Я про платье. Он танцевал с кем-нибудь, кто был одет в это платье?

— Нет, конечно. — Напряжение спало, и Людмила Александровна опять улыбается. — Иначе бы мы все уже гуляли на его свадьбе. Если, конечно, верить бабушке. Кроме того, я не очень представляю, где и при каких обстоятельствах можно станцевать вальс с девушкой, одетой таким образом. Не на танцах же в клубе?

— Смотрите, опять! Она опять.

— Ася! Асенька!

— Да что ж такое?

— Вызывай скорую.

Врач молодой, бодрый, холодный с мороза. И пахнет как все врачи — камфарой и спиртом.

— Давление как у покойника — 70 на 40. Когда в последний раз были месячные? Понятно. Я сделал укол. Минут через десять начнет приходить в норму. Дайте ей крепкого чая. Пусть пару дней полежит — и проверится на беременность.

— Ладно, не ждите. Все равно вам в другую сторону. Я ее провожу.

Юля с Мишей одеваются и быстро уходят, испуганно махнув на прощанье.

— Может, останетесь, Асенька?

Я отрицательно качаю головой.

Что мне мешает остаться? Мысль о том, что я покинула боевой пост? Или призраки этой кровати?

— Людмила Александровна, до свидания! Извините, что все так вышло. Только испортили вам праздник.

— Ну, что вы, Владик! Я всегда вам рада. Приходите еще. И обязательно позвоните, как доедете.

— Я завтра позвоню, Людмила Александровна. Не волнуйтесь.

— У тебя есть какие-нибудь деньги?

Денег нет. Геннадий Петрович, уезжая, брал отпуск за свой счет. В этом месяце мы живем на мою зарплату.

— На машину не хватит. Своим ходом доедешь? Если он не будет меня гнать и разрешит взять себя под руку.

— Цепляйся.

И больше ни слова, до самого дома. А у подъезда он скажет:

— Знаешь, жена декабриста, на той кроватке ты очень вписалась в рельеф. И размерчик прикида вроде как твой.

Он художник. Умеет мерить предметы глазом.

Глава 3

— Полных лет?

— Замужем?

— Какая по счету беременность?

— Будем рожать?

По утрам меня тошнит. И я уже привыкла. Включила все действия и последействия в ритуал умывания. Теперь это так же, как чистить зубы и мыть уши.

И каждый раз, ощущая во рту горечь желчи, я понимаю: надо сказать.

Тянуть не имеет смысла.

— Вы решили оставить ребенка?

Почти теряю дар речи. Я не могла себе даже представить, что это требуется обсуждать.

— Ася! На свете и так много несчастных людей. И мы с вами должны стремиться к тому, чтобы их становилось меньше, а не больше. К тому же совершенно невозможно, чтобы наш образ жизни из-за вашего положения претерпел сколько-нибудь существенные изменения. Вы понимаете? Видимо, через какое-то время нам придется отказаться от интимного общения. Но это, пожалуй, единственное, чем можно поступиться. Так что я советую вам еще раз хорошенько подумать, прежде чем принимать окончательное решение. Вы знаете, жизнь так устроена, что за принятые решения приходится отвечать. Конечно, я должен винить в случившемся и себя. Но в первые дни нашей совместной жизни думать об этом было довольно сложно. Вы помните: у вас не все проходило гладко.

Надо уйти и где-нибудь спрятаться, скрыться. Тихо-тихо — чтобы не скрипнули половицы, чтоб не заметили даже вещи и чтобы воздух вокруг не раскачивался.

Я — почти невидимкой — двигаюсь в сторону кухни, ноги и руки шевелятся, как при замедленной съемке. И тут Геннадий Петрович говорит:

— Чуть не забыл. Вам письмо. В коридоре под зеркалом. Судя по штемпелю — от Сергея.

Если бы в тот момент кто-то в обмен на письмо посулил мне несметные богатства, спасение и вечную радость, я бы отказалась.

«Все должно уже проясниться. Ты ходила к врачу? Напиши».