Долгое падение

— Просто так обычно говорят в церквях.

Поначалу Джесс не знала, что ответить.

— Ну, да. Я знаю. Я как раз хотела создать соответствующую атмосферу.

— Зачем? — поинтересовался Мартин.

— Морин, ты же ходишь в церковь? — спросила Джесс.

— Раньше ходила, — ответила Морин.

— Вот видишь. Я просто хотела, чтобы Морин чувствовала себя поуютнее.

— Какая ты заботливая.

— Ну зачем ты все время меня обламываешь?

— Господи, — вздохнул Мартин. — А тебе крылья не жмут?

— Раз так, можешь сам начать, гребаный…

— Хватит, — одернула их Морин. — Вы в моем доме. Здесь мой сын.

Мы с Мартином переглянулись, затаили дыхание, зажмурились, скрестили пальцы, но все без толку. Джесс все равно собиралась сказать это.

— Здесь твой сын? Но он же…

— Я не болен ККР, — выпалил я.

Ничего лучшего не придумал. То есть я, конечно, все равно должен был это сказать, но собирался дать себе побольше времени на подготовку.

Повисло молчание. Я ждал, что они на меня накинутся.

— Ой, Джей-Джей! — завизжала Джесс. — Это же фантастика!

Я не сразу сообразил, что в причудливом мире Джесс врачи смогли не только найти лекарство от ККР за время рождественских праздников, но и совершенно безвозмездно передать мне его аккурат между Новым годом и вторым января.

— Я не уверен, что Джей-Джей именно это имел в виду, — осадил ее Мартин.

— Да, — признался я. — У меня никогда не было этой болезни.

— О нет! Вот ублюдки. Долбаные доктора!

В доме Морин Джесс решила если и ругаться, то именно так.

— Ты должен подать на них в суд. А если б ты прыгнул? И все из-за их ошибки!

Твою мать. Ну почему все должно быть так непросто?

— И опять я не уверен, что Джей-Джей именно это имел в виду, — заметил Мартин.

— Да, — снова признался я. — Я постараюсь объяснить все как можно понятнее: такого заболевания, как ККР, не существует, а если и существует, то я от него не умираю. Я выдумал его оттого… Не знаю. С одной стороны, мне нужно было сочувствие. С другой, я не думал, что вы сможете понять меня, понять мою беду. Простите.

— Ты ничтожество, — рявкнула Джесс.

— Это ужасно, — сказала Морин.

— Засранец, — не успокаивалась Джесс.

Мартин улыбался. Сказать, что у тебя смертельное заболевание, которого у тебя на самом деле нет — это сопоставимо с совращением несовершеннолетней, так что теперь он наслаждался моим поражением. К тому же у него было определенное моральное преимущество — на унижения он ответил достойно, забравшись на крышу Топперс-хаус и посидев на самом краю. Да, он не прыгнул, но все же дал понять, что он воспринимает происходящее с ним всерьез. А я сначала решил спрыгнуть, а потом сделал очень постыдную вещь. Я стал еще большим засранцем, чем был до Нового года, и это меня угнетало.

— Зачем ты соврал? — спросила Джесс?

— Да, — подхватил Мартин. — Что же с тобой, если ты решил все упростить?

— Просто… Не знаю. С вами все было так понятно. У Мартина — сами знаете. У Морин… тоже, — кивнул я в сторону Мэтти.

— Зато со мной было не очень понятно, — заметила Джесс. — Я несла всякий бред насчет Чеза и объяснений.

— Да, но… Не обижайся, но у тебя совсем тогда крыша поехала. И было не особенно важно, что ты говоришь.

— А с тобой-то что было? — спросила Морин.

— Не знаю. Наверное, вы назовете это депрессией.

— А, депрессия, — отозвался Мартин. — Можешь не рассказывать, у нас у всех депрессия.

— Да, знаю. Но моя депрессия была… такая хреновенькая. Прости, Морин.

Не понимаю, как можно не ругаться. Как это возможно? Ведь всегда так и хочется ввернуть словцо покрепче. Знаете, кто самые популярные и обожаемые люди в мире? Ведущие новостей на телевидении. Если бы я оказался на их месте, то выглядело бы это примерно так: «А эти пидоры взяли и направили эти гребаные самолеты прямо на башни-близнецы». Ну, разве может нормальный человек сказать иначе? Может, они и не самые обожаемые. Может, они роботы-зомби.

— А ты расскажи, — предложил мне Мартин. — Мы — люди понимающие.

— Ладно. Если вкратце, то мне ничего не нужно было в жизни, кроме рок-н-ролла.

— Рок-н-ролла? То есть как Билл Хэйли и группа «Комете»? — уточнил Мартин.

— Нет, не совсем… Даже не знаю… Как «Роллинг Стоунз». Как…

— Они не рок-н-ролл играют, — оборвала меня Джесс. — Разве нет? Они играют рок.

— Ладно-ладно. Мне ничего не нужно было в жизни, кроме рок-музыки. Как у «Роллинг Стоунз», или… или…

— Грубая музыка, — сказала Джесс. Она не хотела меня обидеть. Она просто уточнила.

— Не важно. Черт, моя группа окончательно распалась за несколько недель до Рождества. А потом от меня ушла девушка. Она англичанка — из-за нее я остался здесь.

Повисло молчание.

— Это все? — наконец-то спросила Джесс.

— Это все.

— Ты жалок. Теперь я понимаю, почему ты придумал себе болезнь. Ты бы лучше умер, чем не играл бы музыку в духе «Роллинг Стоунз»? Я бы наоборот. Я бы лучше умерла, чем оказалась в такой группе. Неужели в Америке их еще кто-то слушает? Здесь их давно забыли.

— Там же Мик Джаггер, в «Роллинг Стоунз», — вмешалась Морин. — Они, кажется, были неплохой группой. Зарабатывали прилично.

— Но не Мик Джаггер сидит здесь, поедая подсохшее печенье, а Джей-Джей.

— Я открыла коробку только под Рождество, — засуетилась Морин. — Наверное, как-то крышку неплотно закрыла.

У меня появилось ощущение, что они немного уходят от темы.

— «Роллинг Стоунз»… Это на самом деле не важно. Это всего лишь пример. Я имел в виду… песни, гитары, энергетика.

— Ему же лет восемьдесят. Какая тут энергетика? — удивилась Джесс.

— Я видел их выступление в девяностом, — вспомнил Мартин. — Тогда был финал Чемпионата мира по футболу, и Англия проиграла Германии по пенальти. Кто-то из «Гиннесса» затащил целую толпу на концерт, и мы там спасались, только слушая радио практически весь вечер. Хотя Мик тогда был полон энергии.

— Но тогда ему было только семьдесят, — возразила Джесс.

— Может, заткнетесь на хер? Прости, Морин. (Давайте договоримся, что в каждой моей реплике будут подразумеваться бранные слова и извинения перед Морин.) Я пытаюсь рассказать вам обо всей своей жизни.

— Тебе никто не мешает, — сказала Джесс. — Просто тебе нужно оживить рассказ. Чтобы мы не отвлекались на разговоры о печенье.

— Так, ладно. Поймите, у меня нет будущего. Я ничего не умею. У меня среднее образование. У меня не было ничего, кроме группы, а теперь и ее нет. Я не заработал музыкой ни цента, так что теперь мне ничего не остается, кроме как делать гамбургеры, — вот такая странная жизнь.

Джесс чуть не прыснула со смеху.

— Что еще?

— Просто забавно слышать от американца слово «странная» вместо… ну, сами понимаете чего.

— Думаю, он имел в виду, что странно заниматься приготовлением гамбургеров, когда всю жизнь занимался музыкой.

— А… — догадалась Джесс.

— Я боюсь, что такая жизнь меня убьет.

— От работы еще никто не умирал, — сказала Морин.

— Да я не боюсь работы. Но когда мы ездили с концертами и записывались… В этом была вся моя жизнь, я был самим собой, а теперь я чувствую себя опустошенным, бесполезным и… и… Понимаете, когда есть талант, ты думаешь, его достаточно, у тебя будет все, но потом оказывается, что ничего у тебя нет… Этому чувству некуда было деться, и оно… оно… Черт, да этот червь глодал меня, даже когда все было хорошо, потому что, хотя все и было хорошо, я не проводил абсолютно все время на сцене или в студии, а иногда мне хотелось именно этого, иначе я бы взорвался, понимаете? А теперь… теперь мне некуда податься, у меня нет будущего. У нас была одна песня… «Я даже не знаю, зачем все это начал…» Эту песню — «Спиной к спине» — мы с Эдди написали вместе, по-настоящему вместе, а такое нечасто бывало, это была песня о нашей дружбе, о том, через что мы прошли, и все такое. В общем, она была на нашем первом альбоме, но длилась всего две с половиной минуты, так что ее никто даже не заметил — то есть никто из тех, кто купил наш альбом, ее не заметил. Но потом мы начали исполнять ее на концертах, и Эдди придумал то чудесное соло. Не обычное для рок-музыки гитарное соло. Это скорее было похоже… даже не знаю… на что-то в стиле соул. А иногда, выступая в пригородах Чикаго, мы выходили на сцену с другими группами — а тогда было еще соло на саксофоне, или на фортепиано, или на каких-нибудь экзотических инструментах, — и оно становилось настоящим гвоздем программы. Мы могли начать концерт с этой песни, могли закончить ей или исполнить ее в середине, и играть ее было такое счастье, это было просто — прости, Морин, — охрененно. Понимаете, это и было счастье. Как будто ты на гребне волны или… или… в общем, словно под кайфом, но безо всяких наркотиков. Беря аккорды, мы словно взмывали над волнами. Я испытывал это ощущение раз сто в год, а далеко не все вообще знают, что это за ощущение. Именно от этого мне и пришлось отказаться — от возможности испытывать такое ощущение все время, когда мне только захочется, ведь это было частью моей работы, и… Знаете, а сейчас, задумавшись об этом, я понимаю, зачем придумал всю эту херню — прости, Морин, — про то, как я умираю от какой-то гребаной — и еще раз прости, Морин, — болезни. Ведь именно так я себя и ощущаю. Я умираю от болезни, которая иссушает меня изнутри, высасывает все соки — все, что дает силы жить, и…