Любовь, опять любовь

Соня ответила: «За всю жизнь ты не написал ни одной стоящей строчки о театре. Ты не любишь театр. Ты ничего в нем не понимаешь. Вбей себе в голову: „Зеленой птице" ни ты, ни твои „Новые таланты" не нужны. Отгребись!»

На четвертой неделе репетиций перешли к прогону пьесы целиком, но все еще без музыки, которую ожидали в пятницу.

В эту последнюю неделю произошло нечто новое. Главные персонажи — Жюли и ее мать Сильвия, три любовника и отцы двоих из них — перестали быть исключительным центром внимания, перестали работать друг на друга и погрузились в среду обитания, в которой сосуществовали с персонажами второго плана. В первые недели репетиций на них не обращали особенного внимания, а теперь они наверстывали упущенное, показывая, как много значат для пьесы. Как и в жизни, где персонажи за сценой определяют судьбу. В доме мадам Сильвии Вэрон собирались толпы молодых офицеров, в пьесе представленных одним лишь Джорджем Уайтом. В подготовленном проекте буклета говорилось, что эти две женщины были центром внимания множества гостей. Это придавало Джорджу Уайту особую важность как в смысле активности на сцене, так и в смысле позиции, отношения к происходящему, ибо «правильный» молодой офицер должен был отнестись к романтической слабости своего сослуживца неодобрительно. Впоследствии пришлось учитывать не только отца Поля (тот же Джордж Уайт), но и его мать, реально на сцене не присутствовавшую, но всегда находившуюся как бы где-то по соседству, нависавшую над героями своею непреклонностью и осуждением. Во втором действии появлялась мать Реми, которой даровали два слова: дважды она произносила: «Нет!»; отец Реми (Оскар Френд, суровый на сцене, в жизни же скромный, даже робкий, всегда с книгой) и брат Реми (опять Джордж Уайт). В жизни у Реми было целых четыре брата, все старшие, и это четырехкратное старшинство раздавило его, заставило искать поддержки у Жюли. Из соображений экономии в пьесе ограничились лишь одним братом. Это означало, что на сцене любовь Реми меньше определялась Судьбою (произволом семьи), чем в жизни, но Джордж Уайт дневники Жюли штудировал и был готов представить сокрушающее ее давление, работать за четверых. В мастерской и лавке Филиппа трудилось до двух десятков печатников, продавцов, учеников и подмастерьев, как-то реагировавших на Жюли, влиявших на нее.

О печатне в программе лишь упоминается, отношения Филиппа и Жюли развиваются на фоне городского парка, представленного садовой скамьей. Отношение служащих Филиппа проявляется лишь мельком, когда появляется из лавки продавец, к Жюли относящийся весьма холодно, на что она отвечает безукоризненной вежливостью.

Больше всего воображения от зрителей требовали жители города и их недоброжелательная реакция на Жюли. Они глазели на самозванку на улицах и случайно (а то и не случайно) встречаясь с нею в лесу, иные бормотали проклятия, в лучшем случае не обращали на нее внимания. Их представителем тоже выступал Джордж Уайт, жаловавшийся, что, хотя он обожает Жюли, все время вынужден принимать сторону ее недоброжелателей и очернителей. Во Франции ему обещали облегчить судьбу, так как Жан-Пьер собирался выделить в помощь кучу энтузиастов-любителей.

В пятницу прибыло музыкальное сопровождение: контртенор, три девушки-певицы и музыканты с гитарой, флейтой, лютней, шомом и скрипкой — виолой старых времен. Пьеса, которая без музыки казалась «невозможной», «через край», «попурри», «сентиментальщиной» — последнее изрек Билл, передавая Молли пачку бумажных платочков, — как будто изменилась, вошла в рамки, дистанцировалась от слез. История, которую рассказывали на этой сцене, точнее, в этом мрачном церковном нефе, где столб солнечного света выхватывал из полумрака эпизод или персонаж, стала музыкальным явлением. В гостиной на Мартинике баллада воспевает прелести Жюли, представляет ее молодым офицерам; музыка с контрапунктовыми фразами из «второго периода», жестко соотнесенная с самим этим периодом, столь же туманным, как танцоры елизаветинской эпохи, исполняющие менуэт на лужайке в Квинзгифте. Актеры вырваны из личностных рамок, некоторые потрясены. Молли Мак-Гвайр — в качестве Молли — разрыдалась.

— К чему все это? Чего ради приходилось все это переживать?

Опять платочки. Билл дружески обнимает Молли за плечи.

— Неплохой вопрос, — тихо произносит он, совершенно не в духе «пижона не то хлыща», как определил его Стивен.

История рассказывается дальше, и все больше кажется, что песни трубадуров пелись под аккомпанемент разрывающихся и разбивающихся сердец. Наконец поздняя музыка, которой ангелы или демоны повествуют о быстротечности бытия.

— Неплохой вопрос, — бормочет Генри Саре в конце репетиции, как будто Молли разрыдалась и выплакала свой вопрос только что. — Ну, как, верили, что это состоится?

— Верила, но не предполагала, что получится так хорошо.

Генри кивнул. Он сидел — в кои-то веки! — откинувшись на спинку стула, как бы отдыхая, устремив на нее взгляд своих темных глаз, привычных ко всякому. Нечасто случалось, однако, что глаза его влажнели, как это случилось сейчас.

— Музыка-то не моя, — сказала Сара.

— О, мне это все равно, — отмахнулся он и вскочил. — Но старая черная магия схватила меня за глотку.

В субботу генеральная репетиция. Все занятые в «Жюли Вэрон» в полном сборе. Прежде всего, конечно, сама Жюли. Ее длинные темные волосы насильно скручены в косы, отражают тогдашнюю социальную дисциплину. Глаза под удлиненными ресницами кажутся черными, отдают Африкой. Сквозь сценический шаг проскальзывает укрощенная кошачья походка. Жюли живет, и Стивен, заставивший себя прийти, ахает:

— Бог мой, невозможно…

Все предвещает успех.

— Все работает, все отлично, все потрясающе, — бормочет вышагивающий взад-вперед Генри. — Спасибо, Сара. — Он подходит к Саре, обнимает ее сценическим объятием.

Подскочил Билл, красавец писаный, мужчина из мечты в подогнанной по фигуре военной форме.

— Сара, потрясающе! Не предполагал… — Он раскрывает объятия, и Сара слышит, как ее губы бормочут:

— Мелкий сучонок… — Она отодвигается от Билла, открещивается от его объятий, следит, как он обнимает и целует остальных женщин, всех по очереди. Затем отходит в сторонку и останавливается, как будто очертив вокруг себя невидимый магический круг: не подходи!

Они разойдутся, чтобы объединиться во Франции.

Расставаться не хочется. Срослись, стали как бы семьей.

— Семья вещь хорошая, только вот когда сердце за нее болит, плохо, — гудит Салли. Она видит сходство между судьбой Сильвии и своей собственной. — Нет-нет, я и не мечтаю выдать дочку за богатого. Но моя дочка, скажу я вам, даст фору бедной Жюли. — Салли смеется, но смех ее невесел, и Ричард Сервис ободряюще похлопывает ее по плечу. Они сдружились, Ричард и Салли все время сидят вместе, мирно беседуют. Но пара из них все же вряд ли получится.

Расставаться не хочется. И они гурьбой направляются ужинать. Стивен уселся рядом с Молли, сбросившей с себя Жюли вместе с гримом и нарядом. Стивен пытается обнаружить в Молли ту, которая зачаровала его сегодня, Молли это понимает, очень с ним мила, но взгляда от Билла почти не отводит. Что касается Сары, то она решила вообще не смотреть на этого… И более или менее преуспевает. Билла это беспокоит, он пытается привлечь к себе ее внимание, постоянно гипнотизирует, изображает что-то глазами и даже жестами.

Вышли на улицу. Прощания, объятия, поцелуи… Сара держится вне пределов досягаемости Билла. Стивен приглашает Сару перед Францией погостить у него в Оксфордшире.

— Если у вас не намечено что-нибудь более важное.

Это настолько в его духе, что Сара смеется, хотя Стивен причин этого смеха не понимает. Как будто не ясно, что приглашение в его дом (точнее, в дом Элизабет) почти каждому покажется подарком судьбы.

Вечером позвонил Билл — посоветоваться насчет подачи одной из критических строк. Он прекрасно понимал, что у него отлично получается, и понимал, что Сара понимает, что он это понимает. Сердце ее бухнуло отбойным молотком, и она разозлилась еще больше. Сдерживая злость, Сара сжала трубку обеими руками и поддержала игру, провела чисто профессиональную консультацию. Понятно, на себя она злилась еще больше, чем на Билла.