СЛЁТКИ

Что-то остывало между ними. Будто остывают угли в отгорающем костре. И все объяснялось-то очень просто - Борис стал взрослым, а Глебка еще бултыхался в чувствительном детстве.

Борик, будто оправдываясь перед братом, как-то сказал Глебу:

- Понимаешь! Я просто хочу побалдеть! Помнишь, в школе я стрелял и стрелял. Из тира не вылезал. В училище все по команде: просыпаться, обедать, спать! Даже по надобности, и то по команде. А как стану офицером, совсем свободу потеряю! Другими командовать придется, куда уж там? Так что, может, для меня все эти отпуска - последняя воля. Лето последней свободы! Я еще никто, я еще принадлежу себе сам, хотя бы сейчас! Дай я погуляю!

Это он говорил, пока они от остановки к дому шли. И эта просьба старшего брата к младшему Глебку просто подломила. Он, конечно, не заплакал, хотя едва удержался. Он схватил Борика за руку, невольно прижался к нему и неожиданно тихонько заскулил.

Вырвался из него этакий сдавленный звук, сразу выражавший и счастье, и горе.

8

В тот первый Борин приезд произошло одно маленькое, почти незамеченное событие. Впрочем, его и событием-то назвать трудно, потому что всего-навсего привезла бабушка из большого города каждому из братьев по яркой цветастой книжечке, которая называлась "Святые Борис и Глеб".

Бабушка вообще-то давно просила маму съездить с ней в областной центр, в церковь, потому что в Краснополянске церкви никогда не было, ведь этот городок построили во времена безбожные. Так что народ пожилой и верующий ездил по церковным праздникам в город главный, большой, где и храмы имелись, когда-то обносившиеся и обветшавшие, а теперь вновь воспрявшие и благолепием, и колокольным звоном, и стремлением народным под купола их.

Бабушка выбиралась туда редко-редко, бывало, и не всякий год, а тут, раз Борик вернулся домой, пусть только на время отпуска, но в полном своем благополучии, уговорила Елена Макаровна дочь свою сесть в автобус, отпросившись с работы, и на полдня оставить дом на попечение внуков.

Вернулась бабушка с лицом просветленным, едва переступив порог, объявила, что были они с мамой в храме Бориса и Глеба - Борисоглебским называемом - и молились, она за внуков, мать за сыновей. И вручила эти две книжечки.

Борис, конечно, тут же унесся, слегка женщин поблагодарив, а Глебка уселся за стол и минут за двадцать книжечку одолел, спросив себя про себя: "Ну и что?"

История выглядела если не сказкой, то былиной, хотя в ней указывались конкретные исторические даты, да и персонажи ведь не были выдуманы.

Ему хотелось с бабушкой поговорить, но она с мамой хлопотала на кухоньке, - а разве в суете поговоришь о древней истории? Глеб вышел на улицу. Ноги отчего-то понесли его в рощу, на поляну, где когда-то мычала день и ночь недоеная корова Машка. И коровы давно нет, и старушки нет, и домика голубого приветливого тоже нет - здесь теперь аж трехэтажный, внешне совсем неуютный какой-то, дом не дом, дворец не дворец, - скорее, общежитие, где обретается орава кареглазых черноволосых мальчишек, пришлецов, родственников Хаджанова, во главе, конечно, со взрослыми, которые однажды, когда им деться некуда было, ночевали у них во дворе. Теперь эти взрослые люди даже с Глебкой здоровались первыми.

Время от времени мама и бабушка ходили на рынок, и вот, вернувшись, то та, то другая говорили, что какой-то чернявый мужчина, а потом и черноволосая женщина, со ртом, полным золотых зубов, но не цыганка, вдруг скидывали для них цену на овощи, а то даже и на мясо, на рыбу - без всяких объяснений. Однако все попытки других женщин купить что-либо по такой же цене тут же отвергались. Черноволосые свои улыбки прятали, качали головой, говорили что-то непонятное на своем языке и тут же повторяли на ломаном русском:

- Эта толька има!

Ни мама, ни бабушка не требовали объяснений, не старались выяснить причину, а в домашних беседах приходили к выводу, что это все заботы майора, который обладал самым неоспоримым влиянием на своих земляков. Ведь он не только оказался первым в этом хиреющем городке, но и устраивал на постоянное жительство все новые группы приезжающих.

Местный народ причитал, почему-то боялся и сторонился чернявых людей, может быть, потому, что те как-то быстро, точно по мановению волшебной палочки, вдруг оказались в большинстве на рынке и не сразу, но постепенно подняли цены, хотя они же и превратили этот захолустный базар чуть ли не в ежедневную праздничную ярмарку. Во множестве ларьков, лавочек, палаток на прилавках возлежали ныне не только жалкие пучки редиски, выращенной на здешних скудных огородах, - продавались невиданные раньше заморские фрукты, а главное, на всяческий вкус одежда, обувь, всякая косметика для женщин и разнообразное, с иностранными наклейками, пойло для мужчин. Частенько поговаривали, правда, что все это подделка, но кто станет все это подделывать и где - было неясно. Так что разговоры крутились, мутились, как воронки в несвежей, но глубокой речке. Черноголовые граждане и гражданки были покладисты, в меру вежливы, и при полном непротивлении местного люда рынок захватили в прямом и переносном смысле слова.

И зажили они повсюду, тихо, постепенно скупая домики и домишки, сносили их и быстро сооружали новое жилье, и не сильно вроде бы отличное от местного, а все же было в этих постройках что-то не здешнее, чужое…

Глебка смело прошел на заснеженную поляну, по краям которой уже врыты были новые столбы для забора, - видать, новые хозяева расширяли свои владения, - и зачем-то именно здесь, под березками остановился, рассчитывая, видимо, задуматься над историей Бориса и Глеба, поразмышлять, почему же этих братьев нарекли первыми святыми русской церкви и зачем они - и тот, и другой - погибли без всякого сопротивления?

Ведь как было?

Правил тогда Русью ее креститель Владимир Красное Солнышко. И было у него несколько сынов. Любимый и самый надежный - Борис. Самый маленький, еще дитя, вернее, подросток - муромский Глеб, тоже, ясное дело, князь. А был у знаменитого князя еще и старший сын с именем-то прекрасным - Святополк, а с душой мохнатой и черной от коварства.

Стал стар и немощен князь Владимир, а в это время печенеги пошли валом на русские княжества, и послал он тогда надежу своего князя Бориса против ворога. Принял решение старый отец: как только Борис воротится, передать ему княжение в Киеве.

Печенеги разбежались, узнав, что на них идет войско Борисово, и он домой стал возвращаться. На ночь разбил шатер, а перед тем войско свое распустил: был он в горе-горьком, ведь получил известие, что отец не дождался его и отдал душу Богу.

Ближние его соратники тщетно уговаривали идти прямо на Киев и брать власть, но он не согласился, утверждая, что власть эта по праву принадлежит старшему из братьев - человеку с мохнатой душой и с ложно достойным именем Святополк. В ту же ночь Святополковы убийцы ворвались в шатер Борисов, который в тот миг молился, и убили его. Уже израненный весь, Борис успел прошептать:

- Господи, не вмени им во грех!

Самый младший, Глеб, княжил во городе да в Муроме. Святополк, хотя отец уже умер и похоронен был, послал младшему братцу ложное известие о болезни князя Владимира. Глеб снарядил ладьи и кинулся по рекам в Киев.

И вновь, как Бориса, упредили Глеба добрые духи: Святополк его убить намеревается, а Бориса уже и убил.

Не поверил мальчик Глеб в такое бессмысленное коварство - да не кого-нибудь, а брата братом, продолжил путь свой в Киев, а навстречу ему - струг с дружинниками Святополка. Только когда воины со струга спрыгнули в Глебову ладью и мечи свои над ним занесли, понял он, что предупреждения, ему, духами посланные, были не напрасны, что Святополк затеял невиданное преступление.

Впрочем, убили его не вражьи дружинники, а предатель повар, который, выслужиться желая, полоснул мальчика-князя по горлу кухонным ножом. И тело его бросили в кусты прибрежные, даже в землю не закопав.