Разлад

Можейко тут же, не откладывая, позвонил ему на работу. Знал, что тот последнее время дневал и ночевал у себя в кабинете – ждал указаний из Москвы. Дежурный ответил коротко: «Товарищ Богданас уехал домой». И столько было многозначительного умолчания в этом сухом ответе, что тотчас понял: «Приказ уже поступил». Тут же попросил переключить на домашний телефон.

– Слушаю, Богданас, – пророкотал в трубке мужской бас, отчаянно, по-волжски окая.

– Лабвакар, Ионай! Это я (Добрый вечер).

– Кайп тамстос паварде драугас Можейка? (Как ваша фамилия, товарищ Можейко), – тотчас начал дурачиться Ионас.

Это была их обычная игра. Подтрунивали друг над другом, перекидываясь словечками на литовском. Уже не первый год суровая, подтянутая, сухопарая литовка собирала их в зале раз в неделю. И, отстукивая ритм карандашом по графину, нараспев произносила: «Демесио! (Внимание!). Итак, начинаем. Аш няколбу летувишкай(Я не говорю по-литовски)».

– Ионай, я вот чего звоню, – тянул, не зная, как подступиться, но наконец решился и пошел напролом Можейко, – новостей никаких?

Ионас долго, настороженно дышал в трубку. А после, словно опамятовавшись, забалагурил, заёрничал, не давая вставить ни слова: «Ар ира чя жмоню колбенчю русишкой? Кур галечау пярнаквоти?» (Есть ли здесь говорящие по- русски? Где я могу переночевать?).

– Виса (Всего), – в тон ему ответил Можейко, положил трубку. Чувство досадливой обиды больно царапнуло его: «Струсил. Ну и черт с ним».

Он минут пять, выпятив по привычке нижнюю губу, машинально ворошил горку купюр на столе. «А, была не была», – аккуратно сложил в пакет, выбирая только крупные. Пакет получился пухлый, увесистый. Он взвесил его на руке. «И чтоб всё это пропало просто так? Не за понюх табака? Нет уж! Дудки!» Решительно кликнул Дашу-домработницу: «Одевайся, пойдешь со мной. – Чуть запнувшись, добавил: – Олимпиаде Матвеевне знать не обязательно».

Они шли по вечерним плохо освещенным улицам. В окнах домов лишь кое-где желтел блеклый свет керосиновых ламп. Из труб вился жидкий дымок. С топливом и электричеством в городе все еще было плохо.

В сберкассу успели чуть ли не перед самым закрытием. Уже на пороге Антон Петрович сунул Даше в руки пакет: «Положишь на свое имя. – И тут же добавил твёрдо, внушительно: – На время. Скажу – снимешь».

Он долго стоял у окна. Терпеливо ждал Дашу. И вдруг за спиной услышал знакомый окающий басок: «Опять бланк испортила, бестолковая тетеря». Оглянулся – Ионас! Рядом с ним подслеповатая седенькая бабка Зина. Не то дальняя родственница, не то нянька. И без того вечно испуганная, забитая, а тут и вовсе растерялась. Старый деревенский платок съехал набок. Потёртая кацавейка расстегнута, и сама раскраснелась – словно из парной: «Чё делать-то? Вы тока покажите, я понятливая!» – бубнила она и старательно, с силой зажав в руке деревянную ручку, корябала что-то на бланке.

Ионас, почувствовав пристальный взгляд, поднял голову: «Антанас!» Несколько секунд в замешательстве смотрели друг на друга. А потом улыбнулись. Лукаво. Чуть насмешливо. Ионас заговорщицки подмигнул: «Кур ира банкас?» (Где находится банк?).

– Кас пранящеяс? (Кто докладчик?) – насмешливо ответил Можейко.

Домой возвращались вместе. Говорили о скорой поездке в Москву на учебу, уговаривались сходить вместе на охоту. Чему-то громко смеялись озорно, по-мальчишески, подталкивая друг друга. Им было в тот вечер безудержно весело. То ли от молодости и здоровья, то ли от возбуждения, что бывает после рискованного, но успешно закончившегося дела.

Сзади о чем-то своем толковали Даша и бабка Зина.

Можейко тяжело вздохнул: «Ионас и Даша, считай, уж лет пять как умерли. А бабки Зины нет и подавно. Уже тогда было под шестьдесят. Выходит, из всей этой четверки один я еще топаю». Он придвинул к себе настольный календарь. Бронзовые дужки тускло желтели в полутьме. Начал медленно перелистывать. «А ведь и мне уже немного осталось. Год-два протяну – не больше. Язвительно усмехнулся. – После смерти еще неизвестно в какую сторону все повернется. У нас ведь так водится. Уж и на кладбище сволокли. И речь надгробную сказали. Глядишь, время прошло, наше вам с кисточкой! Не на том возу сидел. Не в тот рожок дул. И пошло-поехало. Хорошо, если кости в покое оставят. А то ведь и такое видывали, с места на место начнут таскать. Таскают и каются. Каются и таскают. Ну да тебе нечего волноваться. Эти игры не для тебя. Слишком мелкая сошка теперь. Свой звездный час давно проворонил. Выпал из этой обоймы, и тотчас забыли. А все потому, что хотел и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Не было в тебе главного – готовности идти, не раздумывая и не обсуждая. Кто попроворней, те руку под козырек: «Бу сделано». Ты вечно взвешивал, колебался. А чиновничье счастье переменчиво. Вот и докатился. Всё. Кончилось твое время». Вдруг у него вырвался вскрик: «а-ё-ка-лэ-мэ-нэ». Будто темная накипь ключом закипела. Казалось, черные слова юности давным-давно похоронены. Ан нет, выплыли. Сам не ожидал от себя такого. Пальцы холодила гладкость малахитовой подставки. Он взял ее в руку, словно взвешивая. И вдруг изо всех сил, не прицеливаясь, запустил в часы. Стекло звонко хрупнуло в тишине. Маятник неловко дернулся. Качнулся раз, другой. И вновь замер. Можейко тотчас опомнился. Испугался: «Что это со мной?» Начал аккуратно собирать осколки. Внимательно осмотрел погнувшуюся стрелу маятника. Ему вдруг до боли стало жаль часов. Как живое близкое существо. Сорок лет верой и правдой отслужили. Но тут же злорадно усмехнулся над своей сентиментальной жалостливостью. «А тебя как? Не так же жахнули. В самое больное».

«Что погнало тебя за десятки километров в город? Ехал, надеялся. Ждал. Как мальчишка. Уж тебе ли, битому, катанному, рассчитывать на что-то. Такую школу прошел – и все не впрок. Ведь сразу почувствовал неладное. Шофер незнакомый, да и номер на машине не ведомственный. Нет, помчался. Стоило только пальцем поманить. Видно мало этот хомут тебе холку набил. Мало!» – со злобой язвил себя Можейко.

Он вышел из кабинета. Начал не спеша обходить все комнаты. Бывшую детскую, выходящую полукруглым выступом прямо в парк, просторную с громадным окном. Спальню, забитую до отказа платяными шкафами и потому тесную, душную. Он не любил эту комнату. Здесь всегда пахло какими-то кремами, духами и лежалым тряпьем. Строгую скучную столовую, заставленную тяжеловесной мебелью. Над обеденным столом свисала громадная люстра. Тихо позванивала хрустальными висюльками в такт каждому шагу. Не раз и не два полушутливо попугивал жену: «Гляди, сорвётся, ахнет когда-нибудь». Обычно сговорчивая, неперечащая – поджимала губы. Обижалась. Что ж – каждому свое. Он прошел в маленькую мастерскую – свое царство. Верстачок, тиски, ножовки – все было разложено и расставлено в строгом порядке. И дух здесь стоял особый – древесной стружки. Не надышишься! Он тихонько прикрыл дверь. Прошел на кухню, где на стенках была развешана старинная медная утварь. Потускневшая. Кое-где покрытая зеленью. «Не стало Даши, и ушли отсюда порядок, сияющая чистота. Ну да ладно, давно смирился». В квартире пахло старыми коврами. Пылью. Но это был его дом. Он привык к тому, что в столовой слышно было лязганье дверей лифта. К тому, что в спальне туго, с нажимом закрывалась балконная дверь. А в кабинете зимой было всегда прохладно. Со всем этим сжился, стерпелся. «Сколько же здесь прожито? – Можейко остановился. Задумался. – Из Литвы уехал в пятьдесят седьмом. Выходит, больше тридцати лет. Ирина тогда школу кончала. Что ж, было время – наживал, а теперь – теряю. Одно за другим как в прорву летит. Нынче, значит, очередь и до квартиры дошла».

4

За всю дорогу от дачи до города Можейко и слова не проронил. Даже когда машина начинала буксовать в снежном месиве, он лишь бросал на шофера косые, хмурые взгляды. Но узкие губы были сурово поджаты, словно боялся ненароком обронить лишнее слово. В душе же творилось такое – не приведи Б-г. Мысли вились роем. Как мошкара перед дождём. И хотелось верить в хорошее, и боязно было. При въезде в город суеверно загадал: «если свернет на кольцевую, значит перемены». Он прикрыл глаза, словно дрёма сморила его. Когда через несколько минут посмотрел через лобовое стекло, под колеса машины неслась заснеженная лента кольцевой дороги. Сердце забилось гулко и часто от радости. «Совсем ополоумел», – попробовал было урезонить себя Можейко, но с этой минуты твёрдо уверовал, что вызван не зря. И потому не удивился, когда машина мягко притормозила у здания обкома. И то, что пропуск был заранее заказан, и то, что услужливый молодой человек довел до самых дверей – всё это уже принял как должное. Он вошел в небольшой конференц-зал. Четким, быстрым шагом прошел к первому ряду. Докладчик приветливо кивнул ему, не прерывая речи. Был он смугл, худощав, подтянут. Еще не стар. В той поре, когда многое впереди. Говорил легко, безо всякой натуги. Цифры, выкладки, цитаты – и все это, ни разу не заглянув в бумаги.